Мы даже смерти выше...

стихотворные наброски, сохранившиеся в черновых записях

поэта.

* * *

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

С кем дружбу вѐл и должен был кому –

Узнают всѐ,

49

Раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному.

* * *

Мне только б жить и видеть росчерк грубый

Твоих бровей. И пережить тот суд,

Когда глаза солгут твои, а губы

Чужое имя вслух произнесут.

Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,

Не видел… чтобы, близким не грубя,

Я дальше жил и подымался выше,

Как будто вовсе не было тебя.

1939

* * *

Я знал тебя, должно быть, не за тем,

Чтоб год спустя, всему кладя начало,

Всем забытьѐм, всей тяжестью поэм,

Как слѐз полон, ты к горлу подступала,

Чтоб, как вина, ты после долго жгла

И что ни ночь – тобою б только мнилось,

Чтоб лишь к концу, не выдержав, могла

Оставить блажь и сдаться мне на милость.

Чтоб я не помнил этой тишины,

Забыл про сны, про небо и про жалость,

Чтоб ни угла, ни окон, ни жены

Мне на твоей земле не оставалось.

Но всѐ не так. Ты даже знать не можешь.

Где началась, где кончилась гроза.

Не так солжѐшь, не так ладонь положишь,

Совсем по-детски поглядишь в глаза.

А я устал. За мною столько лестниц.

Я перешѐл ту верную межу,

50

Когда все мысли сходятся на песне.

Какой, должно быть, вовсе не сложу.

1939

Горько об этом говорить, но почти все стихи и обе поэмы

утрачены: они остались в Москве, в общежитии, когда Коля

Майоров уходил на фронт, и пропали вместе со всеми его

вещами. А между тем эти стихи и поэмы давали основание

верить, что в лице Коли Майорова в советскую поэзию

приходил большой поэт.

* * *

И вот грянула Великая Отечественная. Почерневший и

посуровевший, с обострившимися скулами появился Коля

Майоров в Иванове летом 41-го. Вместе с другими студентами

он копал противотанковые рвы где-то под Ельней. На этот раз

недолго ему довелось побыть дома. Из Москвы телеграммой

извещали, что на его имя пришла повестка из военкомата (это

ответ на его заявление). Сообщение он встретил, как должное.

…Вещь за вещью извлекались из сундука армейские

сапоги, гимнастѐрка, тѐмно-синие галифе. Меня это крайне

удивило. И я, помню, сказал ему об этом.

— Ничего удивительного. Время такое! Сейчас и портянки

найдѐм и портупею, – говорил он, а за переборкой плакала мать.

— Да ты не думай, что вперѐд глядел. Это всѐ для Алексея,

ты же знаешь.

Старший брат Николая, Алексей, лѐтчик-истребитель, был

уже в деле.

Наконец всѐ было найдено и надето. Я помог ему

застегнуть портупею. С гражданской жизнью было покончено…

Я получил от него одну-единственную открытку: с марша

на передовую – наспех. Карандашом он сообщал, что и как.

Обещал писать и дальше.

Но почти в каждую семью приходили повестки из

райвоенкоматов. Пришла повестка и на моѐ имя.

51

Только, вернувшись с войны, в 1945 году, я узнал, что

больше нет Коли Майорова. Но и теперь, за огромной

дальностью времени, в это не верится.

Николай Майоров

По вехам горестных дорог

навстречу времени шагать...

Я столько раз давал зарок

порог тот не переступать,

чтоб ран чужих не бередить,

чтоб за помин души не пить.

А вот опять пришел и сел

на сиротливый табурет,

где двадцать лет назад сидел

мой друг... А над столом портрет,

что Коля Шеберстов писал, —

как будто знал, предполагал...

О, как наивны годы те

в упорстве яростном своем:

«Пусть не в стихе, пусть на холсте,

но мы дойдем...» К кому дойдем?

К любимой? А любимой нет.

И сына нет, и внука нет...

Пускай простят нам этот бред

и на бессмертие замах.

Мы жили жадно в двадцать лет,

врагам и недругам на страх.

А он глядит во все глаза

на мир из света и воды.

В слух уходил — звенит роса,

скрипят на веточках плоды.

52

Вот чья-то женщина идет.

Наверно, чья-то. Не ничья.

Бровей разлет, руки полет,

любая жилочка поет...

Такая — да еще б ничья!

Не обернулась... Ладно, что ж,

в запасе — жизнь. Ударит час —

полюбят, может быть, и нас,

мир и без этого хорош.

Еще мы шли на эту ложь.

Но он, лукавя, понимал,

что без любви не проживешь,

что сам себя не проведешь, —

мир без нее и тускл и мал.

Чего он ждал? Он сам не знал,

но верил — сбудется, придет.

Так ждут дождя в тяжелый год,

знаменья верующий ждет...

Ирина!..

В голосе твоем,

в твоих глазах, узле волос

вдруг все слилось, перевилось.

И не его вина потом,

что все пришлось, да не сбылось...

Он был средь нас добрее всех,

умнее всех, прямее всех,

а в день повесток — в трудный день —

еще к тому ж — смелее всех.

Пусть мне посмеет возразить,

пусть возмутится тот студент,

тот выпускник,

что под Ташкент

53

уехал маму отвозить,

иль тот, что в Ашхабад удрал.

(Все, говорят, стихи писал,

бил стертой рифмой по врагу...)

А мы лежали на снегу.

Погибший

в рифмах

понимал.

Николай Глазков

Майским днѐм

Помню солнечный майский день 1940 года. При журнале

«Молодая гвардия» существовало литобъединение,

собирающееся раз в неделю.

Помню, молодые поэты, которые очень не любили, когда их

называли молодыми, читали свои стихи. В тот солнечный

майский день читали стихи многие поэты. Большинство из них

демонстрировало незаурядную поэтическую технику. Стихи

слушались с интересом, но не трогали. Чего-то им не хватало.

Одним из последних выступил Майоров, истфак

университета – так его представили. Меня его стихи захватили,

увлекли: у него в стихах было то, чего явно не хватало другим.

Стихи Майорова подкупали своей жизненной правдой. Очень

понравилось мне стихотворение, в котором Майоров

рассказывал, как он плавает. Казалось бы, плывѐт человек по

воде, и ничего в этом нет особенного: никакой романтики!.. Ан

не!.. Я ощущал волны, по которым плыл Майоров, я чувствовал

в его стихах знойный летний день, я сам так же плавал. И к

чувству восхищения стихами Майорова примешивалось чувство

некоторой досады: почему не я написал эти стихи?.. Потом я

увидел эти стихи напечатанными в столь урезанном виде, столь

изуродованными, что мне стало их жалко. Но это было потом.

54

У меня сохранилось это стихотворение, но, кажется, без

последних строк:

На реке