Лабинцы. Побег из красной России

Монастырь огорожен белой стеной. В центре старинная церковь. Вхожу во двор. В нем, в тулупе, мрачно гуляет высокий казак в папахе. Увидев меня, казак вынул руки из рукавов тулупа и удивленно смотрит на меня.

— Лопатин?.. Вы ли это, дорогой? — радостно спрашиваю.

— Так точно, господин полковник... Это я. Здравия желаю! — бодро, по-старому отвечает он.

В 1913 году, когда я прибыл в город Мерв Закаспийской области молодым хорунжим в свой 1-й Кавказский полк, он был старшим урядником, помощником заведующего оружием, как окончивший Ораниенбаумскую школу (под Петербургом), куда командировались грамотные казаки со всех полков для прохождения курса по оружейному и кузнечному делу. По окончании ее они носили погоны как у юнкеров, но обшитые по краям желтой тесьмой. Лопатин был полковым подмастерьем, которого все знали. С полком он провел всю войну на Турецком фронте и в бытность мою полковым адъютантом был в моем подчинении.

Высокий, стройный блондин — в нем было что-то благородное от природы. Он сын урядника-конвойца станицы Архангельской.

От него узнаю, что с Кубани, из станиц, красные извлекли всех урядников и вот их, свыше 500 человек, высадили здесь и разместили в сараях монастыря.

— Я хочу посмотреть казаков, — говорю Лопатину.

— Не стоит, Федор Иванович, не интересно... Я и сам вышел оттуда, чтобы освежиться на воздухе, — вдруг отвечает он.

Но я хочу видеть своих казаков-урядников здесь, в изгнании, и мы входим в ближайший сарай. В мрачном бараке, в полутемноте, на полу (не было и нар) лежали, сидели, курили, громко разговаривали, кружками играли в карты люди в овчинных казачьих кожухах, в папахах — смуглые, небритые, давно не умывавшиеся. О чем они говорили, чего хотели, что думали, увидев эту картину, — не нужно было спрашивать. Мне это было понятно. Если мы, их офицеры, в неволе молча переносили всю тоску заточения, сознавая «свое участие в борьбе с красной властью», то что могли думать эти простые воины, оторванные от своих станиц, от хозяйства, от своих семейств, загнанные в неведомую для них северную даль России и, как животные, размещенные в нетопленых сараях без окон?..

Дом Ипатьева. Страшная весть

Мы не знали, чем было вызвано перемещение курсов в центр города, в харитоновский дворец, что на Воздвиженском проспекте. Этот дом-дворец и загадочная жизнь его хозяина, миллионера Харитонова, описана сибирским писателем Маминым-Сибиряком в его романе «При-валовские миллионы». От самого громаднейшего дома с белыми колоннами на длинной нижней веранде, как бы удерживающими на себе тяжесть второго этажа, с сосновой рощей позади, круто падающей вниз, где происходили (по роману) оргии купца Харитонова, веяло какой-то таинственностью. Но самое главное — против харитоновского дома, буквально угол на угол, стоял дом инженера Ипатьева, в котором была расстреляна Царская Семья с самим Императором.

На трагический дом мы смотрели с ужасом. Были мы и в переулке, куда выходила та комната нижнего подвального этажа, где была уничтожена Царская Семья. Этот узкий, пустынный переулок круто падал вниз, к городскому пруду. Высокий забор в полтора-два роста человека, словно умышленно построенный так, чтобы посторонний глаз с улицы не мог видеть, что творится во дворе, закрывал сосновый бор, дышащий жуткой таинственностью.

Мы разговаривали с жителями о Царской Семье. Никто тогда не верил, что Семья Императора расстреляна. Они даже возмущенно говорили, что все это провокация красных. «Царь увезен... и он еще вернется», — заканчивали они свои слова.

О гибели Царской Семьи мы сами ничего тогда не знали, и я только за границей узнал все подробности.

В харитоновский дом, на курсы, вселили пятерых офицеров, прибывших из Архангельска: Узнав, что мы кубанские офицеры, они как-то странно, испуганно посмотрели на нас. Все они молодые поручики, подпоручики и один капитан лет под тридцать. Они саперы по образованию. Как-то в разговоре капитан спросил — знаем ли мы о судьбе тех кубанских офицеров, которые в количестве 6 тысяч были сосланы в Архангельск? Мы заинтересовались, и они рассказали.

«Прибывших в Архангельск в августе—сентябре 1920 года, их пачками грузили в закрытые баржи, вывозили куда-то вверх по Северной Двине и на каких-то пустырях расстреливали. Потом баржи возвращались, в них грузили следующих — и так пока не уничтожили все шесть тысяч... Караул состоял исключительно из пленных мадьяр-коммунистов», — закончили они спой жуткий рассказ.

Этот капитан саперных войск еще добавил, что по возвращении барж за новым нарядом на расстрел офицеров Кубанского Войска на полу и на стенах барж было много крови и даже вывороченных человеческих мозгов. В стенах находили прощальные записки к родственникам, полные смертельной жути. Расстреливали из пулеметов. (На вопрос Елисеева: «А как они сами остались живы?» — капитан ответил: «Мы — саперные офицеры. По назначению — мы трассировали могилы, вернее, просто рвы. Нам дали амнистию». — П. С.)³⁵⁶

Это были те кубанские офицеры и военные чиновники, которых красная власть вывезла во время десанта на Кубань. Три поезда арестованных мы встретили тогда в Москве. Расстреляны-уничтожены были все шесть тысяч. Увезены на север и как в воду канули. Узнав, что я бежал за границу, из станиц и из Екатеринодара запрашивали меня жены увезенных, что я знаю о судьбе их мужей, так как никто не получил от них ни одной весточки³⁵⁷. Запрашивали, когда я жил уже во Франции и прошло около десятка лет с их гибели. И найдется ли когда-либо это жуткое место их упокоения?!

Закрытие курсов. Концерт

Закрытие курсов, которые в Екатеринбурге и не продолжались, порадовало нас лишь тем, что с этого дня будет решена наша судьба.

Кто-то «сверху» руководил программой вечера. Офицеры-колчаковцы дадут какой-то водевиль. Мы, кубанцы, — концертное отделение. Уведомлено было, что выступит известная балерина бывшего Императорского театра, проживающая в Екатеринбурге. Концерт-бал будет в театре музыкального общества имени Менделеева. Моя ученица, молодая женщина, жена писателя и артистка, хочет выступить на этом концерте в лезгинке вместе со мной. Понимая ее артистическое стремление, я соглашаюсь, но с условием, что она достанет соответствующие костюмы, что, по ее словам, вполне возможно.

И вот мы в «Уральском государственном хранилище», как оно официально называлось. В нем, действительно, очень много дорогих костюмов. Заведует ими старый костюмер, очень любезный.

— Не думайте, что это все специально сшитые для театра, — говорит он мне. — Это просто реквизировано у местной знати... И вот я, старый дурак, должен хранить чужие вещи и называть их «государственными».

Костюмы выбраны грузинские, белые, расшитые золотыми галунами. Черкеска с откидными рукавами. Все белое с золотом. Белая и косматая папаха. Моя ученица должна быть в чадре, с полузакрытым лицом.

Офицеры-колчаковцы хорошо сыграли что-то веселое. На сцене появились горцы в лесу. Они ждут Шамиля на молитву — сидя, лежа. И вот из-за кулис появляется Шамиль в длинной черкеске, в высокой папахе, перевязанной белой кисеей с длинными концами, спадающимися вниз за спину. При его появлении все горцы быстро вскочили на ноги и почтительно потупились перед ним.

«Шамилем» был есаул Константин Михайлопуло, сын полицмейстера города Екатеринодара. Удивительная личность, о которой нужно сказать.

Шутник, весельчак и озорник по натуре. Грек по рождению, но кубанец по предкам на Кубани, видимо, еще тогда, когда и не было Кубанского Войска. Окончил Екатеринодарское реальное училище и стал офицером во время войны. Он чисто и красиво говорил по-черноморски, как на природном своем языке. Анекдоты и остроумие его были исключительны. Это был природный комик и имитатор. Выше среднего роста, стройный, в высокой черной папахе, с наклеенной бородой, он исключительно тонко изобразил Шамиля. Как человек хорошо воспитанный и грамотный — он умно и точно передал образ того, кого изображал.