Юный техник, 2001 № 11

— Чего вы добиваетесь? — крикнул тюремщик в удаляющуюся спину поэта. — Я не пошлю за вами. Сами обратно приползете!

Ревелл покинул зону и пошел через поле к деревьям. Он брел, понурив голову, спотыкаясь, обхватив руками живот.

Уордмэн долго смотрел ему вслед, потом скрипнул зубами, повернулся и отправился в свой кабинет писать сводку за прошедший месяц. Всего две попытки к бегству.

Раза три за день он выглядывал в окно. Сначала Уордмэн увидел Ревелла на четвереньках у дальнего края поля; поэт медленно полз к деревьям. Ближе к вечеру Ревелл скрылся из виду, но до зоны доносились его вопли, и Уордмэну лишь с великим трудом удалось сосредоточиться на отчете.

Когда начало смеркаться, тюремщик вышел на улицу.

Крики Ревелла стали тише, но звучали непрерывно. Уордмэн сжал кулаки, опустил руки, расслабился и обратился в слух. Он злобно подавил зарождающееся сострадание. Этого рифмоплета надо проучить ради его же пользы.

К Уордмэну подошел врач из лазарета.

— Его необходимо вернуть, сэр.

Уордмэн кивнул.

— Знаю. Но я хочу, чтобы он уж наверняка усвоил урок.

— Господи, да вы только послушайте, как он орет!

Лицо Уордмэна омрачилось.

— Ладно, несите его обратно.

Врач пошел прочь, и в этот миг крики смолкли. Уордмэн и врач повернулись к лесу и прислушались. Тишина. Врач опрометью бросился в лазарет.

Ревелл лежал и орал. Мыслей было только две: о боли и о том, что надо орать. Но иногда, после особенно громкого крика, ему удавалось выкроить сотую долю секунды, и Ревелл ползком удалялся от зоны еще на несколько дюймов. За последний час он сумел преодолеть около семи футов. Теперь его голову и правую руку было видно с проселочной дороги, которая шла через лес.

На каком-то уровне сознания существовали только боль и крик. Но был и другой уровень. Ревелл полностью отдавал себе отчет в происходящем и ясно видел окружающие предметы — травинки перед глазами, неподвижные кроны деревьев, ветви высоко над головой. И маленький пикап, который остановился рядом.

Вылезший из кабины человек присел на корточки рядом с Ревеллом. Обветренное лицо, потрепанная одежда. Наверняка фермер. Он тронул поэта за плечо и спросил:

— Ты ранен, парень?

— Востокхххх! — крикнул Ревелл. — Востокхххх!

— А тебя кантовать-то можно?

— Дха! — выдохнул Ревелл. — Востокхххх!

— Отвезу-ка я тебя к лекарю, — решил фермер.

Когда он поднимал Ревелла, тащил к пикапу и укладывал в кузов, боль не усиливалась и не ослабевала. Она достигла максимальной величины и уже не могла нарастать. Фермер запихнул Ревеллу в рот скомканную тряпицу и сказал:

— Кусай ее, легче будет.

Легче не стало, но тряпица, по крайней мере, приглушила крики. И на том спасибо, подумал беглец, потому что крики пугали его.

В сгустившихся сумерках фермер подвез Ревелла к какому-то дому. Снаружи он казался дворцом колониальной постройки, но внутри выглядел, как настоящая больница.

Над Ревеллом склонился врач, ощупал лоб и отошел. Он поблагодарил фермера за доставку пациента, и после короткой беседы фермер уехал, а врач вернулся к больному.

Это был молодой рыжеволосый человек в белом халате, с мясистым лицом, выражавшим одновременно и ярость и страдание.

— Вы из той самой тюрьмы? — спросил он.

Ревелл по-прежнему орал и грыз свой кляп, но умудрился судорожно дернуть головой, изобразив кивок. Казалось, кто-то взял ледяной клинок и рассек ему сухожилия под мышками. Шею словно терли наждаком. Все суставы и сочленения хрустели, как куриное крылышко и руках чревоугодника.

Желудок жгло, будто он был наполнен кислотой. В тело впивались миллионы огненных иголок. Кто-то сдирал с него кожу, подсекал бритвой нервные окончания, колотил молотом по обнаженным мышцам. Чьи-то пальцы пробрались в череп и норовили выдавить глаза из орбит. Но гений, который придумал эту боль, сделал так, чтобы она не затмевала разум и не мешала осознавать происходящее. От нее не было спасения 8 обмороке, в забытьи.

— Какими же скотами порой бывают люди, — сказал врач. — Я попробую вытащить из вас эту штуку. Уж и не ведаю, что получится: нам не положено знать принцип ее работы. Но я попытаюсь извлечь коробочку из вашего тела.

Он снова отошел и вернулся со шприцем.

— Это вас усыпит.

— Его там нет. Его нет в лесу.

Уордмэн злобно зыркнул на врача, но тот наверняка не врал.

— Ну что ж, значит, его кто-то увез. На воле был сообщник, который помог Ревеллу бежать.

— На это никто не отважился бы. — возразил врач. — Любой пособник в конце концов и сам угодил бы сюда.

— И тем не менее я сообщу в государственную полицию, — решил Уордмэн и вернулся в свой кабинет.

Два часа спустя полицейские позвонили ему. Они опросили всех, кто имел обыкновение ездить по лесной дороге, местных жителей, которые могли что-то видеть или слышать.

Один фермер подобрал неподалеку от тюрьмы раненого человека и отвез его в Бунтаун, к врачу по имени Эллин.

— Мы убеждены, что фермер действовал так по неведению.

— Да, но не врач, — буркнул Уордмэн. — Этот должен был сразу смекнуть, что к чему.

— Да, сэр, полагаю, что так.

— И он не сообщил о Ревелле.

— Нет, сэр.

— Подождите меня, я поеду с вами.

Уордмэн пустился в путь в карете «Скорой помощи», которой предстояло доставить Ревелла обратно в тюрьму. Две битком набитые полицейские машины и «Скорая» тихонько подкатили к больнице. Эллин стоял над раковиной в тесной операционной и мыл инструменты. Невозмутимо взглянув на вошедших, он сказал:

— Я так и знал, что вы пожалуете.

Уордмэн указал на бесчувственное тело на операционном столе.

— Это Ревелл.

Врач бросил на стол удивленный взгляд.

— Ревелл? Поэт?

— А вы не знали? Зачем же тогда помогали ему?

Вместо ответа врач вгляделся в лицо тюремщика.

— Неужто сам Уордмэн?

— Да, это я.

— Тогда, надо полагать, это принадлежит вам, — сказал Эллин и протянул Уордмэну окровавленную черную коробочку.

Потолок упорно оставался белым. Ревелл мысленно писал на нем такие слова и выражения, от которых, казалось, должна была облупиться любая штукатурка, но ничего подобного не происходило. Тогда он закрыл глаза и нацарапал на своих веках несколько похожих на паучков буке, которые сложились в слово «забытье».

Ревелл услышал, как кто-то входит в палату, но мысленное усилие настолько измотало поэта, что он решил не открывать глаза. А когда, в конце концов, все же разомкнул веки, то увидел в изножье кровати хмурого Уордмэна — воплощение прозы жизни.

— Ну, как вы, Ревелл? — спросил Уордмэн.

— Я размышлял о забытьи, — ответил поэт. — Сочинял стихотворение о нем.

Он поднял глаза к потолку. Тот был девственно чист.

— Помнится, вы просили бумагу и карандаш. Мы решили дать их вам.

Ревелл с внезапной надеждой взглянул на Уордмэна, но потом все понял.

— Ах, вот оно что, — сказал он.

Тюремщик насупился.

— В чем дело? Я сказал, что вам разрешат пользоваться карандашом и бумагой.

— Если я пообещаю больше не пытаться бежать.

Уордмэн вцепился в спинку кровати.

— Что с вами творится? Пора бы уже уразуметь, что побег невозможен.

— Вы хотите сказать, что я не смогу победить. Но я и не проиграю. Вы на своем поле. Тут все ваше — и правила и инвентарь. При таком раскладе меня вполне устроит и ничья.

— Вы по-прежнему думаете, что это игра. Забава. А хотите посмотреть, до чего вы доигрались? — Уордмэн открыл дверь, махнул рукой, и в палату ввели доктора Эллина. — Помните этого человека?

— Помню, — ответил Ревелл.

— Его только что доставили. Через час ему вживят Стража. И вы этим гордитесь?

— Простите меня, — сказал Ревелл Эллину.

Тот улыбнулся и покачал головой.

— Не надо извинений. Я надеялся, что открытый суд поможет избавить мир от Стража и ему подобных штуковин, — улыбка Эллина сделалась грустной. — Но суд оказался не таким уж и открытым.