Сексуальные типы: поиск идеального любовника

Выбор имени для новорожденного отражал глубокое подсознательное желание Мэгги иметь девочку. Обнаружив, что беременна, уже через несколько часов она решила дать дочери имя Фрэнсин. У нее уже были Фрэнк младший, которого в семье звали «Малыш Фрэнки», Джеффри и Майкл. У ее дочери будет возвышенное имя, в самом звучании которого слышится изысканность и культура.

Фрэнсин было французским именем и потому очень нравилось ей. Теперь, не желая отказываться от задуманного, Мэгги образовала мужскую форму этого утонченного имени — Фрэнсис. Но изменение имени и проведенная процедура обрезания не заставили Мэгги расстаться с мечтами о дочери.

Она наряжала его в самое нежное белье, которое только могла разыскать в магазинах для малышей, и ласково называла сына не иначе как «Крошка Фрэнси». На его развитие колоссальное влияние оказало страстное подсознательное желание Мэгги иметь дочь. Хотя родился он до возникновения психоэндокринологии — науки, изучающей психологическое воздействие на работу желез, — казалось, даже его уровень андрогена соответствовал всепоглощающим мечтам Мэгги о дочери.

На протяжении всего своего детства Фрэнсис оставался робким и нежным ребенком. Ему была незнакома та нарочитая грубость, что сопровождает период взросления почти каждого мальчика. Вторичные половые признаки стали проявляться у него позже обычного — ему было уже почти двадцать, когда он начал бриться. Хотя женственность его внешности усугублялась и тем, что он унаследовал хрупкую фигуру отца, пожалуй, именно страстное желание Мэгги иметь дочь подавляло Y-хромосомы ее сына. Он стал ярким выражением того, что принято называть «маменькиным сынком», вылепленным более обстоятельствами, чем генами, и стремившимся определять свою судьбу в соответствии с мечтами матери, а не подражая Мухаммеду Али или Джо Намату.

Имя Фрэнси прочно прилипло к нему. Хотя в устах матери оно выражало искреннюю любовь и нежность и остальными членами семьи воспринималось как нечто обыденное, в кругу его сверстников оно стало не иссякающим источником насмешек. Одно лишь упоминание его имени вызывало садистские ухмылки на их веснушчатых лицах. Школьная жизнь превратилась в непрекращающуюся муку для одетого в вельветиновые костюмчики мальчика с золотистыми кудряшками, известного всей округе как «Фрэн-си-и-и-и-и-и». Они с особым удовольствием растягивали эти «и».

Постепенно Мэгги становилась для него все более надежным «зонтиком» от этих «злых мальчишек» и прочих жестоких реалий жизни, поджидавших его не только на школьной спортплощадке, но и среди соседских детей. Он стал проводить все больше и больше времени в ее обществе, и она принялась обучать его искусству кулинарии. К двенадцати годам Фрэнси без труда мог приготовить изысканный ужин из тортеллени в соусе по-римски! отваренных на пару артишоков и салата «Цезарь».

Не менее впечатляющими были и его музыкальные способности, позволявшие ему исполнять на фортепиано произведения Дебюсси, Чайковского и Шопена. Что бы он ни делал — пек торт или играл «Лунную сонату», — Фрэнси был неподражаем, чуть ли не гениален.

Он действительно стал особенным ребенком, но это была трагичная «особенность», противоестественная мутация, возникшая из сокровенных мечтаний Мэгги иметь идеальную дочь. Разница в возрасте между ним и тремя старшими братьями составляла полтора десятилетия, поэтому мать стала воспринимать Фрэнсиса как своего единственного ребенка. Чувствительный и нежный, он полностью воплотил в себе все самые заветные желания Мэгги.

Трое его братьев, несмотря на свои бесконечные ссоры — или, может быть, благодаря им, — выросли вполне нормальными молодыми людьми. Постоянно соперничая и соревнуясь между собой и сверстниками, они узнавали, что значит быть мальчишкой и, позже, мужчиной.

Но ко времени появления на свет Фрэнсиса большую часть свободного времени они проводили уже в обществе своих почти совершеннолетних друзей, поэтому, лишенный братьев, с которыми можно было бы подраться, и отца, с которого можно было бы брать пример, Фрэнсис приобретал кулинарное мастерство на кухне, но был совершенно не приспособлен к общению со сверстниками. Он навсегда запомнил то чувство стыда, который испытал, когда его однажды побили в третьем классе. Уступить в драке всегда неприятно, но трудно представить себе что-то более унизительное, чем быть побитым девчонкой.

Энн

Уже достигнув совершеннолетия, Фрэнси относился к другим юношам, как к «существам грубым и жестоким», и, возможно, он навсегда остался бы жить с мамочкой или решил для себя, что его отличия от других объясняются его нетрадиционной сексуальной ориентацией, но случилось так, что он встретил Энн. Они повстречались в «Оливковом саду», куда он подал заявление о приеме на работу. Энн была одной из управляющих этого заведения, и она наняла его на должность помощника повара.

Однажды поздним вечером, когда Фрэнсис убирал на кухне после закрытия, туда заглянула Энн и разговорилась с ним. Она призналась Фрэнсису, что была дочерью алкоголика и поделилась с ним воспоминаниями об издевательствах, которым подвергалась со стороны вечно пьяного отца. Он слушал ее с изумлением и сочувствием, и благодаря этому завоевал ее сердце. В то время, когда их роман только зарождался, каждый из них казался другому идеальным партнером, полностью отвечавшим самым сокровенным подсознательным мечтам: он видел в ней вторую мать и стремился угодить ей, а она воспринимала его как любящего и заботливого отца.

Когда Фрэнсис обратился ко мне, они с Энн были женаты уже семь лет. Он был глубоко обижен на нее, но не мог объяснить причину этого. Со стороны их брак представлялся вполне благополучным.

Первую пару лет их совместной жизни Энн трудилась полный рабочий день, тогда как Фрэнсис посещал двухлетние курсы по изучению коммерции. Теперь он получил должность в местной аудиторской фирме и целыми днями занимался, как он выразился, «собачьей работой» — составлением бесконечных колонок цифр и скрупулезным подсчетом их, от чего все его коллеги открещивались всеми силами. Каким-то непонятным образом требовавшие этой работы ведомости неизбежно оказывались у него на столе, а его сотрудники тем временем отхватывали себе лакомые куски общих обязанностей.

Энн, как и раньше, работала в вечернюю смену в «Оливковом саду», но, как казалось Фрэнсису, кроме этого, ничем больше не занималась. Ее фигура, и прежде не отличавшаяся стройностью, теперь обрела формы, близкие к тому, что называют ожирением, и Фрэнсис начал недоумевать, что в ней привлекло его в свое время. По утрам, когда он уходил на службу, она еще спала, но каким-то образом просыпалась ко времени начала мыльных опер и ток-шоу. Она жила в мире телевизионных мелодрам, тогда как он неустанно выполнял работу, которую в душе терпеть не мог.

Кроме того, что он трудился от рассвета и до заката, Фрэнсис покупал продукты, убирал в доме и готовил. Стирку они поделили на двоих, причем в обязанности Фрэнсиса входило стирать и развешивать белье для сушки, а Энн затем гладила его, не отрываясь от экрана телевизора.

Его накапливавшаяся обида была погребена под слоями привычной уступчивости и только изредка по крохам выдавливалась наружу. Психологов можно сравнить с археологами психики, находящими кусочек разбитой чаши в одном месте, обнаруживающими наконечник стрелы в другом, просеивающими кубометры породы в поисках ценных находок, которые могут восстановить прошлое и в конечном итоге спасти настоящее.

Такой и была моя работа с Фрэнсисом. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы начать понимать природу его обиды, так как та была спрятана настолько глубоко, что проявлялась лишь изредка, и причем косвенно. Первый ключик был едва заметным, но для археолога психики — очевидным. Я обнаружил его в будничном описании Фрэнсисом одной из их ссор. В тот раз они препирались по поводу подстригания газона перед домом. Энн «пилила» Фрэнсиса несколько дней подряд, интересуясь, собирается ли он косить траву, или ей нужно нанять для этого кого-нибудь еще. Он рассказал, что в конце концов ушел из дома, хлопнув дверью. Потом неожиданно добавил: