Традиция. догмат. обряд

Но если причастие есть лишь символ, то разрушается сам смысл Тайной Вечери. Дело в том, что в своей полемике с православным почитанием икон протестанты говорят: зачем вам нужен символ, если можно прямо обратиться к Богу Живому?! Раскрытие богословия иконы сейчас не входит в мою задачу. Но неужели протестанты не чувствуют, как их иконоборческий запал разрушает их же понимание Хлебопреломления?! Ведь если там, в Сионской Горнице, Чаша была лишь символом, и вино, находившееся в ней, никак не было причастно Крови Христовой — то зачем Христос, в то время непосредственно стоявший перед учениками, предлагает им еще и символ Своего присутствия?! Если Чаша — лишь символ, то я привожу протестантский же аргумент: в непосредственном и живом Присутствии Христа символ богообщения излишен. Поэтому и не могу я найти оправданий для аллегорического умягчения резких и ясных слов Спасителя: “Сие есть Тело Мое… Сие есть Кровь Моя… ”

Если Причастие — лишь символ, то не растворяется ли в символизме вообще весь смысл Евангелия? Если уже здесь, в нашей земной жизни мы не можем встретиться со Христом и соединиться с Ним онтологически и реально — значит, “Евангелие было бы только пророчеством, а Христос пророком,” [42] но не Спасителем и Обновителем нашей жизни.

А если Причастие только символ — как объяснить поведение абилитинских мучеников? В гонение Диоклетиана в Абилитине (город в Африке) была замучена группа христиан, которые на суде показали, что они знали, что за ними следят имперские сыщики и что они будут обнаружены и казнены, но они, из-за долгого отсутствия их епископа, так истосковались по Евхаристии, что решились больше не прятаться, вызвали пресвитера, который и совершил им Евхаристию. За это они заплатили жизнью. [43] Неужели за воспоминание они так заплатили?! Неужели лишь по проповеди они так соскучились? — Или по Самому Христу? По действительному Таинству?

Тем-то и отличается вера Церкви от всех других вер, “что она конкретно, физически причастна своему объекту.” [44] К этой Личности, составляющей предмет всего христианского упования, и обращена главная, евхаристическая молитва Церкви: “ТЫ еси воистину Христос… сие есть Тело ТВОЕ”…

Христос преобразует верных в Себя. Верующий приводится не к созерцанию и не к убежденности, не к озарениям, передаваемым небесной иерархией, но к Самому Христу.

Когда Христос сказал “ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне” (Ин. 6:56) — многие соблазнились и отошли. Но Христос не бросился увещевать отошедших: понимайте символически, а не буквально — но обратился с жестким вопросом к оставшимся ученикам: “Не хотите ли и вы отойти?” Как жаль, что протестанты оказались в числе “отшедших,” в числе не вместивших этой главной тайны Евангелия.

“В тайне сей для язычников, которая есть Христос в вас, упование славы, Которого мы проповедуем, вразумляя всякого человека” (Кол. 1. 27–28). Здесь мы видим и уже знакомое нам — “тайна… есть Христос в вас,” но еще видим и удивительное сочетание: “тайна,” которой мы “вразумляем всякого.” Это не таинственность в смысле малопонятности, тайна христианства не относится к виду “неясного и нерешенного,” и любителю экзотических дурманов нечем от нее поживиться. В сути своей она предельно ясна, ибо предлагает однозначный выбор: ты со Мною или против Меня; ты приемлешь Мою Чашу или желаешь подменить ее другой, более понятной и рукотворной?

Живое соединение со Христом.

Недостаточно просто рассказывать людям о Христе, не допуская их в Сионскую горницу. В ту горницу, в которую вводит нас церковная Литургия, чтобы дать нам место рядом с апостолами и вместе с ними подойти к той точке, с которой начинается Церковь и ее Предание: “Иисус, взяв хлеб и благословив, преломил, и, раздавая ученикам, сказал: приимите ядите; сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов.”

Баптисты, отведя “хлебопреломлению” место изредка совершаемого символического обряда, по своей важности бесконечно уступающего значению проповеди, не приблизились к древнехристианскому образу жизни, а удалились от него. В древней Церкви, как известно, считалось необходимым ежедневно приобщаться Святым Дарам. Тертуллиан, увещая христианку не выходить замуж за язычника, предупреждает, что в присутствии неверующего мужа вряд ли она сможет ежедневно причащаться: “Неужели муж не заметит, что ты тайком съедаешь перед каждым приемом пищи? А когда он узнает, что это всего лишь хлеб, то что он в своем невежестве подумает о тебе?” Кстати, этот трактат Тертуллиана доносит до нас одно из самых ранних свидетельств об употреблении первохристианами крестного знамения: “Сможешь ли ты тайком крестить постель и свое тело?” [45] Нынешняя православная практика тоже далека от первоначальной, но, по крайней мере, в своем богословии и богослужении Церковь не перестает видеть в проповеди не более чем приглашение к Трапезе Господней, а участвовать в этой Трапезе предлагает как можно чаще. Баптисты же и в богословии своем утратили евхаристическое измерение духовной и церковной жизни. Однако проповедь и научение не может быть важнее мистической Реальности. Протестанты оставили литургию оглашенных и устранили литургию верных — то есть то, подготовкой к чему и является все остальное. Это все равно, как у беспоповцев: остался суточный круг богослужений, который есть не более чем путь к Литургии, а цель убрали… По сути через сведение Таинства просто к учению и проповеди, протестантизм возрождает один из видов древнего гностицизма. Религия сведена к чисто словесной (в данном случае — проповеднической) деятельности.

Впрочем, виноваты тут не только протестанты. Они просто не заметили подмены, произошедшей в церковном лексиконе за много лет до Реформы. Эта подмена заключалась в замене слова “керигма” словом “догмат.”

“Иное догмат и иное проповедь. Догмат умалчивает, а проповедь обнародывает” — писал святой Василий Великий. [46] Керигма — это область публичности, та сфера духовной жизни Церкви, о которой можно говорить “внешним.” Догмат — это внутреннее правило веры. Даже для святого Григория Паламы, в его свидетельстве о различии в Боге сущности и энергий, естественно было признаться, что он высказывает эту тайну лишь по необходимости, понуждаемый невежественным вторжением в нее Варлаама. [47] Догмат есть некое правило Богообщения (в этом едины и “догматы” святого Василия и догмат святого Григория Паламы), и из этой несказанной сферы оно воплощалось в слова лишь при опасности лжетолкования, возникшего в самой Церкви.

То, что происходит в традиции, нетехнологично. Здесь нет некоего набора действий, которые могли бы быть изложены в инструкции и гарантировать, что человек духовно родится в определенное число шагов.

Связь Преданий с Литургией.

Для нашей темы очень важно отметить, что все предания, открытые древними церковными писателями, относятся к литургической жизни Церкви. Для святого Иринея Лионского пример устного апостольского Предания — запрет на коленопреклонения в день Пасхи. [48] Для Оригена устное предание — это крещение детей (На Левит 8:3); обращение в молитве на Восток, чинопоследование крещения и Евхаристии (На Числа 5:1). Для святого Киприана неписаное предание — в том, что в чашу с вином на Литургии добавляется вода (Послание 63:9-13). Для святого Василия Великого также устное предание говорит не о вероучении, а о литургической жизни: крестное знамение, обращение на восток, нестояние на коленях в воскресные дни. И самое главное — эпиклеза: “Мы не довольствуемся теми словами, которые упомянули Апостол или Евангелие, но и прежде и после них произносим другие как имеющие великую силу к совершению таинства, приняв их из не изложенного в Писании учения… ” (О Святом Духе, 27). Кроме того, святой Василий тут же пишет: “Из сохраненных в Церкви догматов (dogmaton) и проповеданий (kerygmaton) некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые приняли от Апостольского Предания по преемству в тайне.”