Сравнительное Богословие Книга 5

"телефонограмма ЦКРКП/б/ тов. Сталину. Организация рабочих фабрики "Освобожденный труд"… просят вас принять следующее предложение: тело глубоко уважаемого ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА советуем похоронить на Красной Площади, дабы каждый рабочий, крестьянин, проходя Красную Площадь мог умственно и сердечно (курсив мой — С.А.) сообщаться с дорогим ИЛЬИЧЕМ"

[357].

Эти тексты свидетельствуют о том, что концепт бессмертия в отношении Ленина колеблется между вечной жизнью (с мертвым Лениным можно умственно и сердечно сообщается) и идеей реинкарнации

: [358] "Ленин всегда живой! / Ленин всегда с тобой! /Ленин в тебе и во мне!". Дух одного человека

[359] переселяется во множество людей. Все члены сообщества, продолжающее дело, становятся носителями одного духа

. [360]

"Да здравствует партия Ленина вдохновитель и организатор всех наших побед!

[361]", "Наступил и на нашей улице праздник", "Навсегда сохранит наш народ память о величайшем в истории воин сражении" и пр. Эти монументальные граффити — прямое продолжение принципов монументальной пропаганды первых лет революции. В городах устанавливались временные (гипсовые) памятные доски, многократно повторявшие одни и те же слоганы: "религия — опиум для народа", "революция — вихрь, отбрасывающий назад всех, ему сопротивляющихся (надписи на Московской городской Думе — Музее Ленина), "пролетарии всех стран — соединяйтесь", "дело науки — служить людям" и пр.

Воспользуемся описанием путеводителя начала 70-х

[362].: "…перед вами открывается панорама площади Героев. В центре — огромный водяной партер. Шесть скульптурных композиций, расположенных на этой площади, изображают подвиги воинов. На противоположной от скульптур стороне — более чем стометровая стена в виде развернутого знамени, на котором читаем слова: "Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?"

Читая это, я испытывала знакомый мне с детства трепет. Попытка вспомнить и вербализовать его — трепета — основание дала следующую силлогическую

[363] фигуру: каждый советский человек в своей окончательной реализации — герой. Он бессмертен — об этом свидетельствуют даже его враги. Я — советский человек, следовательно, я принадлежу к этому сообществу героев

[364]. Высказанное гораздо проще того, что было переживаемо на площадках мемориала: наблюдаемое мною было частью той реальности, которая была внутри меня.. — Вот они — барабаны моего племени! — Мое внутреннее отзывалось эмоционально на те символы, которые мой глаз легко различал среди прочих визуальных объектов, а опыт антропологического описания позволял квалифицировать как идеологические конструкты. Последнее позволило предположить, что переживаемая мною реакция — не индивидуальна.

Совершив траурное шествие по кругу мы поднимаемся на следующий уровень мемориала. На нем — бетонная скульптура — фигура скорбящей, склонившейся над телом молодого мужчины, лицо которого закрыто знаменем. Композиция памятника точно повторяет Пьету, скорбящую над телом Христа Богоматерь

[365]: "Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен" — начертано рядом. Может быть по этому, из-за безымянности, закрыто лицо? Но, тем не менее, такое композиционное решение кажется странным в совпадении с другой традицией: по церковному уставу монахам при наступлении смерти лицо закрывают воздухом (тканью). Это — то, что я увидела. А вот то, что позже прочитала:

"Из зала Воинской славы вы выходите на площадь Скорби. На этой площади стоит монумент — склонившаяся над смертельно раненым сыном фигура матери. В скульптуре выражена глубокая скорбь и протест всех женщин против войны, уносящей миллионы жизней". Так развернута одна из важнейших ритуальных площадок советской страны. Ленинский курган-мавзолей ("сердце нашей Родины") воплотился в апофеозе Мамаева кургана.

Поэтические, изобразительные и прочие художественные и культурные тексты советского времени создают адепты того же мифа, в который посвящались участники мемориальных ритуалов. Собственно — участники ритуалов и адепты мифа — одни и те же люди. Представление о советском народе как о мистическом целом, где каждый является только частью и именно потому — бессмертен, одна из ведущих тем литературы военного и послевоенного времени.

Посвящение в миф, прямым следствием которого была интериоризация императива общественного служения, происходило в ритуале, воспроизведенном на множестве ритуальных площадок, пространственная реализация которых разворачивалась в соответствии с мемориальным каноном.

Воинская доблесть исторической России, гибель за Отечество основывалась на вере в святость мученической христианской кончины и в радость вечной жизни в царствии небесном. В советском мифе все не так: убиенные воины и невинные жертвы советских времен, воплотившись в бронзу и бетон, угрюмо ждут от живых возвращения долга: живи за другого

[366]. О том, что вопрос — "я умер за тебя, какой ты?" — нашел отклик в сердцах посвященных в пионеры масс свидетельствуют и мои собственные впечатления, определенные пионерским детством, и рассказы моих сверстников

[367].

Идеология остается сама собой до тех пор, пока она конструируется и пропагандируется властью. Когда же она становится идеологией масс, определяющей картину мира этих масс, она превращается в мифологию. Инструментом такого превращения идеологии в мифологию оказывается ритуал. Ритуальное действо, в отличие от иных социальных процедур, в том числе и репрессивных, непременно имеет добровольную «часть», поскольку оно направлено на преобразование внутреннего пространства его участников (собственно, на их душу). Открытие своего внутреннего пространства для такого внешнего преобразования необходимо добровольный акт. Таким образом, и мифологическая реальность (картина мира) принимаемая адептами, и социальная реальность, сооружаемая ими по законам принятого на вооружение мифа (социальная практика), есть результат свободного выбора посвящаемого. Идея служения людям, основанного на долге перед мертвыми

[368], чью жизнь ты доживаешь и чье дело ты продолжаешь — культурный императив. Он формировался посредством советских мемориальных ритуалов, мифологическими образцами которых оказывались разные лица: степень их бессмертия была различной, но предписывающая (и суггестивная) сила одной и той же.

Советский человек оказывался перед чреватым неврозом противоречием: для того, чтобы стать бессмертным, нужно остаться в памяти народной. Для того, чтобы в ней остаться, нужно совершить акт служения общему делу. В предельном случае этот акт состоит в созидании собственной смерти. Смерти особенной — красной, и — на миру. В конечном счете оказывалось, что для того, чтобы избежать смерти (стать бессмертным), нужно погибнуть

[369]».