Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина

И любовь, и надежда, и музыка обретают дом в Боге, «Который через божественную свободу, а также и через божественную согласованность создал Себе в тварном мире плоть, а через нее явил свою славу»^[114]. В этой плоти и заключено тайное пламя нашего сотворения и возрождения, лучезарный центр новой вселенной.

Тайное пламя

Я — сила верховная, пламенная,

Та, что искры жизни все до одной возжигает;

На что дохну — не умрет вовеки.

Я управляю совокупностью сущностей;

Что кружатся в вышнем полете,

Мудрость же соразмерную красу ему дарит.

Я — жизнь божественная, пламенная,

Озаряю зерно полноспелое;

Я мерцаю на поверхности вод,

Я пылаю в солнце, луне и звездах,

В ветре тайную жизнь обретаю,

Оживляю все сущее в единении.

Я — жизнь во всем ее изобилии,

Ибо не из камня векового на волю выпущен,

И не из почки расцвел на ветке,

Порожден не деянием человеческим:

Во мне — корень жизни.

Дух — сиречь корень, что росток пускает в слове,

Господь же — дух постижимый

^[115]

.

Хильдегарда Бингенская^[116]

Заключение: триумф Толкина

Только не смейтесь! Но некогда (с тех пор самонадеянности у меня поубавилось) я задумал создать цикл более–менее связанных между собою легенд — от преданий глобального, космогонического масштаба до романтической волшебной сказки; так, чтобы более значительные основывались на меньших в соприкосновении своем с землей, а меньшие обретали великолепие на столь обширном фоне; цикл, который я мог бы посвятить просто стране моей, Англии… Циклы должны быть объединены в некое грандиозное целое — и, однако, оставлять место для других умов и рук, для которых орудиями являются краски, музыка, драма. Вот абсурд!Из письма Дж. Р. Р. Толкина к Мильтону Уолдману (L 131).

Действительно, абсурд. Но никак не повод для смеха. Толкин, — возможно, не один, а с помощью сына — осуществил задуманное. Вышеприведенный отрывок взят из письма к издателю от 1951 года. В исходном виде оно насчитывает 10 000 слов и не воспроизведено полностью даже в опубликованном сборнике. Решалась судьба издания «Властелина Колец», и в знаменитом письме Толкин пытался объяснить, что книга непременно должна выйти вместе с Сильмариллионом.

Как мы уже убедились, Толкин поясняет, что сперва были истории, они прорастали в его сознании как некая «данность»: «мною всегда владело чувство, будто я записываю нечто, уже где–то, там, «существующее», а вовсе не «выдумываю». Изначально «Хоббит» стоял особняком; в ту пору автор даже не подозревал, что и этот эпизод входит в общий цикл.

Однако ж, как выяснилось, он оказался настоящей находкой: он завершал собою целое, обеспечивал ему спуск на землю и слияние с «историей».

Так «Властелин Колец» и Сильмариллион, теперь уже расширенные и вобравшие в себя бесчисленные сюжеты и фрагменты из «Истории Средиземья», явились нашему взгляду грандиозным мифологическим гобеленом, сотканным из множества нитей, заимствованных из легенд Северной Европы и других мест. Связь с «Англией» сохраняется, хотя и не такая, какую автор провидел.

Из «Истории Средиземья», в частности из «Книги утраченных сказаний» (сборнике текстов до 1920 года), мы знаем, что авторская мифология Толкина отчасти была попыткой объяснить «эльфийское» в Англии. Великий город Аваллонэ (тот самый Авалон из преданий об Артуре) стоит на берегу Одинокого острова (Тол Эрессеа); на этом острове, словно на громадном корабле, Улмо перевез эльфов через море и в конце концов укрепил его на морском дне близ побережья Амана. В первоначальной концепции Толкина остров этот задумывался как Англия до вторжения людей, ее исказивших. Эльфийский град Кортирион был не чем иным, как Уориком (где поженились Толкин и Эдит). Печальный тон ранних сказаний ощущается в двух очень важных и очень красивых стихотворениях — «Домик утраченной игры» и «Кортирион среди дерев». Но с ходом времени в представлениях Толкина Англия сместилась восточнее (куда–то в Белерианд, и, возможно, в поздний Эриадор), а Одинокий остров откочевал на запад. Бессмертные земли отступали перед ним все дальше и дальше — и наконец совсем исчезли с земли.

Прямые «исторические» связи между Англией и эльфийскими владениями, может быть, и ослабли, но, с другой стороны, как я пытался показать в этой книге, Толкин сумел обнаружить «эльфийское» в сокровенных глубинах ее языков и фольклора и выразил его через авторский миф исключительной сложности, силы и многогранности.

Христиане зачастую считают, что, когда Господь стал Человеком, он исполнил древние пророчества, и вся мифология стала излишней. Теперь мифологическое мышление уводит вспять, к суеверию и невежеству. Солнце взошло; тени рассеялись. Но Толкин говорит совсем иное. Если солнце не отбрасывает тени в ярком свете, это не солнце. В эпилоге к эссе «О волшебных историях» он пишет:

Человек спасенный остается человеком. Сказка и фантазия по–прежнему продолжаются — и заканчиваться не должны. Евангелие, Благая весть, не отменила легенд; она освятила легенды, в особенности же «счастливый финал». Христианину по–прежнему должно трудиться — и духовно, и телесно; должно страдать, и надеяться, и умереть; но ныне ему дано осознать, что все его склонности и способности преследуют некую цель, причастную искуплению. И столь велика оказанная ему милость, что теперь человек, пожалуй, вправе осмелиться на такое предположение: фантазией он ни много, ни мало как содействует украшению и многократному обогащению сотворенного мира.

Здесь Толкин солидарен с прочими «инклингами» и всеми теми, кто верит, что христианство не отменяет мифопеи или поэтического знания, но открывает новую эру «крещеной мифологии», которая уже не религия, а «волшебная сказка», жизненно–необходимое поэтическое воплощение великого таинства, свершающегося в мире. «Искусство прошло проверку на подлинность. Господь — Владыка ангелов, и людей, и — эльфов. История и Легенда сошлись — и слились воедино». Христос явился в мир, но «но это еще не конец»^[117]. Когда же придет конец, даже тогда не перестанут придумывать истории и слагать музыку.

Высшая функция волшебной сказки, объясняет нам Толкин, во внезапном чудесном «повороте сюжета», в благодати спасения — эвкатастрофе или счастливом конце. Это не эскапизм; такой финал не исключает горя и неудачи, мало того — «возможность и такого исхода — залог радости спасения». Но он отрицает финальное поражение на вселенском уровне, ибо дарит привкус или отзвук конечной победы Эру, который во всеведении своем и бесконечно созидая, вбирает в свой замысел даже зло. Зло не перестает быть злом и по доброй воле выбирать его не надо; но оно никогда не победит Добра. Добро сияет тем ярче, чем сильнее сгущается тьма.

Таков признак хорошей волшебной сказки — сказки более высокого и более совершенного уровня, — какими бы неправдоподобными ни были ее события, какими бы фантастическими или ужасными приключениями она ни изобиловала, когда наступает «поворот», у ребенка или взрослого, ее выслушивающего, перехватывает дыхание, замирает сердце, а на глаза едва не наворачиваются (а то и впрямь наворачиваются) слезы. Подобной силой воздействия обладает любая форма литературного искусства, и все же ощущение это — особого свойства.