Иудаизм. Древнейшая мировая религия

На противоположном конце спектра мы находим множество групп, которые в поисках подлинной духовности отошли от бездушия крупных организаций, опираясь на те или иные элементы еврейской традиции. Большинство из них сознательно остаются маленькими, подчеркивая ценность индивида как члена группы, а не группы как организации, в которой утрачивается индивидуальность каждого. Первым шагом стало изобилие «хавурот» («товариществ») в конце 1960-х – начале 1970-х годов. Первая «хавура» возникла в 1968 году в городе Соммервиль (штат Массачусетс). Вскоре у нее нашлись подражатели, особенно в университетских городках. Они изобрели своеобразные формы духовной сплоченности и поклонения Богу, как правило, делая упор на равенство полов. Это движение оказалось настолько мощным, что религиозный истеблишмент попытался его приручить (например, при синагогах стали учреждаться свои «хавурот» не только для богослужения, но и для изучения и в социальных целях).

Как и некогда хасидизм, движение «хавурот» обратилось к духовному наследию Каббалы. Более того, сам хасидизм стал одним из источников духовного обновления для групп, которые формально не относились к хасидскому движению. Лексика каббалистики и хасидизма стала частью языка многочисленных групп, существующих на обочине иудаизма и все чаще контактирующих друг с другом через Интернет.

Рассказывая о разделениях в современном иудаизме, мы сознательно делали упор на многообразие и изменчивость, характерные для всех его направлений. Заметим еще, что люди могут менять свою принадлежность. Скажем, дети реформистов или атеистов увлекаются традиционализмом, а дети традиционных родителей смещаются к реформистскому иудаизму или гуманизму.

V. Семья

Еврейское общество зиждется на семье и общине. Соотношение между ними определить очень трудно: это совершенно разные сферы деятельности, и заповеди и максимы Торы подчеркивают эту разницу, давая для них отдельные и подчас взаимно противоречивые наставления. Понятно, что одним евреям ближе семья, а другим община, причем в ходе жизни это может меняться. Однако по большому счету перед нами равнозначимые элементы: терять или умалять один из них значит жертвовать чем-то очень важным, искажать характер иудаизма. Об этой дилемме хорошо пишет Луис Джейкобс:

Религиоведам свойственно заниматься прежде всего публичной стороной религии: как протекают богослужения, в чем состоят обряды и ритуалы, о чем учат догматы и проповеди. Если же ученые обращаются от публичной религиозности к индивидуальной, то обычно изучают опыт мистиков и отшельников, которые уходят от сутолоки, обманов и искушений общества и ищут Бога в тишине природы или тайниках собственного сердца. Этот подход сознательно или бессознательно ориентирован на христианскую модель, но подходит далеко не ко всем религиям. Взять хотя бы иудаизм: да, конечно, нельзя пренебрегать публичной стороной иудаизма, синагогальным богослужением и общественными институтами (см. главу 6). И верно, что следует помнить о голосе отдельного человека [53]: скажем, библейские псалмы, да и ряд других библейских молитв доносят до нас именно личную духовность. Однако если ограничиваться этими сторонами религиозности, получится зияющий провал в середине. Это место, которое принадлежит семье и дому.

Место семьи в сердце иудаизма отражает прочное место семьи в человеческом обществе: большинство людей рождаются и растут в семье, а с годами создают собственные семьи. Семья – это единица, которая лежит в основе юридических и фискальных структур. Дома и квартиры для семей – одна из важнейших частей городского ландшафта. Правда, в современном мире эти устои несколько пошатнулись, но наши деды и уж тем более прадеды были знакомы с ними очень хорошо.

Конечно, не все так просто. Интересы семьи часто приходят в столкновение, с одной стороны, с запросами личности, а с другой – с требованиями коллектива (государства или общества в целом). Западная цивилизация обычно оплакивала тех, кто был сокрушен семьей (вспомним хотя бы «Ромео и Джульетту»), и восхваляла героев, которые отдавали себя служению обществу (например, воинов и рыцарей). Все это совершенно чуждо иудаизму. До эмансипации евреев не призывали умирать и воевать за государство, и у них не было оснований отождествлять себя с его требованиями: скорее уж, эти требования воспринимались как враждебные. Зато дома, у семейного очага, евреи обретали ощущение смысла и полноты, делая все, чтобы его защитить. В конфликте же индивида с семьей они обычно становились на сторону семьи.

Лишь начиная с XIX века европейские и американские евреи стали усваивать идеалы большинства, подчиняться тем же юридическим и политическим требованиям. Их стали призывать на военную службу (или они записывались в добровольцы), и многие сделали в армии неплохую карьеру. Многие пришли к выводу, что переломить судьбу в свою пользу (а часто и просто выжить на все более индустриализированном рынке профессий) можно лишь, отодвинув семью на второй план, хотя бы временно. Это нанесло по традиционным семейным ценностям удар, не меньший, чем мирным жителям причиняют тяжелые удары судьбы, погромы, гонения и войны. Отсюда же возник больший пиетет к прошлому, даже идеализация прошлого: люди тосковали по тому, какой была семейная жизнь в более невинную эпоху.

Всюду и всегда, когда предоставлялась возможность, когда гонения спадали, а благосостояние улучшалось и когда как иммигранты они осваивались в новых землях, евреи пытались восстановить структуры семейной жизни и наладить дружеский и соседский круг. Если говорить о людях обеспеченных, состоятельная еврейская буржуазия, возникшая в европейских городах, не без удовольствия обнаружила, что буржуазные ценности отчасти пересекаются с традиционными еврейскими ценностями: буржуазная жизнь также основана на семье и возвеличивает ее добродетели. Состоятельные евреи в Европе XIX века создали уникальное сочетание еврейской и буржуазной культуры, что можно проследить по литературе и живописи того периода [54]. Этой жизни завидовали и подражали евреи победнее. Атмосфера еврейского семейного сборища (к примеру, пасхального седера) даже в наши дни во многом обязана не только духу средневекового гетто или традициям греко-римского периода, но и еврейской буржуазии XIX века.

Касаясь этого добровольного сочетания еврейских и буржуазных ценностей, Карл Маркс заметил, что иудаизм достигает своей высшей точки с завершением буржуазного общества [55]. Это не помешало ему сосредоточиться на тех аспектах буржуазной жизни, которые он считал негативными, а позитивные оставить в стороне. У него нашлось много сочувствующих среди евреев, особенно среди того большинства, которое влачило бедное существование. Еврейские социалисты, как правило, благосклонно относились к марксистской цели разрушить буржуазный уклад, включая семью. Эта программа нашла свое крайнее выражение в палестинских кибуцах с их сознательным упразднением семьи.

Впрочем, и не заходя столь далеко, многие евреи XX века считали нормальным или даже пропагандировали отказ от семейных ценностей. Здесь не место вдаваться в детали конфронтации, которую вызвали в еврейском обществе противоположные подходы к семейной жизни. Скажем лишь, что она внесла свою лепту в отчуждение многих евреев от религиозного истеблишмента и недоверие, какое выказывали до недавнего времени большинство религиозных евреев к сионизму. Важно понять, что роль семьи в еврейской жизни остается предметом споров, а нелегкое перемирие между религиозными вождями иудаизма и еврейским сионизмом скорее запутывает, чем снимает, проблему. Одна из стратегий истеблишмента состоит в следующем: уступать отдельным требованиям радикальных критиков, на словах соглашаться с отдельными их принципами, но блокировать серьезные перемены. Рассказывая о еврейской жизни, мы неизбежно ограничимся одной стороной в споре: другая вносит мало конструктивного в картину еврейской семейной жизни.