Психология сказки

Изучение волшебных сказок так важно для нас именно потому, что в них представлена общечеловеческая основа жизни. Особую значимость сказки приобретают для тех, кому предстоит анализировать людей из других частей света. Например, если к вам на консультацию пришел австралиец или индус, то очень трудно найти подход к такому' пациенту, когда вы знакомы лишь с несколькими мифами. Однако если аналитик имеет представление о базисных психических структурах, то найти общий язык с любым человеком ему гораздо проще. Я читала об одном миссионере, странствовавшем по островам Южных морей, который утверждал, что самый простой способ найти взаимопонимание с людьми — рассказывать им сказки, поскольку волшебные сказки — это тот язык, который понимают все. Когда он использовал для этих целей миф, то не получил впечатляющих результатов. Поэтому если необходимо взаимопонимание, то следует обращаться к базисному материалу в его самой простой и доступной форме, ибо она отражает наиболее общие, в то же время базисные психические структуры. Волшебные сказки находятся вне культуры, вне культуры, вне расовых различий, поэтому способны очень легко мигрировать. Они являются как бы интернациональным языком для всего человечества, для людей всех возрастов и всех национальностей, независимо от их культурных различий.

Иногда, когда в волшебной сказке мне не все понятно, в качестве параллелей я использую и мифы, так как они доступнее для осознания и могут подать идею о ее скрытом смысле. Поэтому не следует пренебрегать мифами: ведь когда не совсем понятно то, о чем идет речь в сказке, они могут быть использованы для построения своеобразного «мостика» к этому значению. Ведь сказка может иметь весьма отдаленное отношение к миру коллективного сознания конкретного человека.

Что касается религиозных мифов, необходимо провести различие между теми из них, которые связаны с ритуалами, и теми, которые не имеют к ним отношения. Миф рассказывается в строго установленный день во время определенного праздника, что сопровождается соответствующими песнопениями. А в некоторых школах (например, в школе талмудистов) применительно к определенным случаям принято читать соответствующие священные тексты, которые таким образом встраиваются в ход богослужения. Но есть и другие мифы, не имеющие к богослужению никакого отношения, например эпос о Гильгамеше. Как правило, его рассказывали при царском дворе, но мы не знаем, входил ли он когда-либо составной частью в богослужение. Такие религиозные мифы, которые не связаны ни с отправлением богослужения, ни с определенными ритуалами, а также не содержат в себе священных знаний, приуроченных к определенным случаям и передаваемых либо в устной, либо в письменной форме, я буду относить к категории мифов, упомянутой мной выше.

Таким образом, мы встречаемся с тем, что мифы встраиваются в религиозные ритуалы, подобно песнопениям, которые поются священниками во время богослужения. На мой взгляд, такие мифы, в сущности, ничем не отличаются от других, за исключением того, что они становятся частью сознательно поддерживаемой традиции этноса или нации. В результате своеобразной интеграции мифы образуют единое целое с осознаваемым фондом культурных знаний того или иного народа, с его получившими официальное признание представлениями. Конечно, это ни в коем случае не умаляет их значимости, просто необходимо много времени для их создания. Часто подобные мифы подвержены влиянию со стороны исторических традиций, вследствие чего священные тексты и песни иногда совершенно неразборчивы: в них остается лишь намек на то, что когда-то было общеизвестным фактом. Некоторые наши рождественские песни, если бы мы обнаружили их две тысячи лет назад и ничего не знали бы о христианстве, были бы для нас совершенно непонятны. Например, в одной немецкой рождественской песне есть такие слова: «Es ist em Ros'entsprungen aus einer Wurzel zart» («из хрупкого бутона расцветает роза»), после которых следует еще несколько ссылок на нетронутую девственность. Теперь представим, что вам ничего не известно о христианстве и вы находите эту песню: в таком случае вы можете сказать, что здесь говорится что-то о розе и что-то о девственности. Но что все это значит? Для нас сейчас песня совершенно понятна, так как отсылает к таинству непорочного зачатия. Христианское учение настолько прочно вошло в нашу жизнь, что большинство песнопений, которые имеют отсылки к нему, дают не более чем символически намек, однако только архетипические мотивы могут выступать в этой роли, так как только они имеют непреходящее значение для многих людей в течение сотен лет. Если бы христианство имело отношение только к какой-либо местной секте в Малой Азии, оно должно было бы умереть вместе с ее мифами и не смогло бы развиться посредством вовлечения в свою сферу другого материала. Экстенсивное развитие первоначального материала, вероятно, зависит от того воздействия, которое основные архетипические события оказывают на людей.

Можно предположить, что и христианство когда-то имело корни в местном предании, после чего развилось в более общий миф. В своей книге Эон. Исследования феноменологии Самости» («Aion») Юнг подробно останавливается на том, почему загадочная и производящая глубокое впечатление личность Иисуса из Назарета, о котором мы знаем так мало, включает в себя такое громадное число проекций, например символы рыбы, агнца и многие другие архетипические символы Самости, хорошо известные людям. Однако многие из них в Библии не упомянуты (например, павлин — раннехристианский символ воскресения и Христа). Существовавшие в поздней античности мифологические представления постепенно объединялись вокруг личности Христа. Специфические черты Иисуса из Назарета сглаживаются до такой степени, что в основном мы сталкиваемся лицом к лицу с символом бого-человека, который амплифицирован многими другими архетипическими символами. Таким образом фигура Иисуса обобщается, но вместе с тем приобретает и свою специфику. Например, это нашло отражение в раннехристианской патристике, возражавшей против предпринимавшихся в то время попыток представить Иисуса Христа в качестве еще одного