Госпожа тюрьмы, или слёзы Минервы (СИ)

Не объясняет ли это всё происходящее со здравоохранением сегодня в России? Но тогда и будущее страны под вопросом…

В пьесе Б. Шоу («Врач перед дилеммой»), практически не знакомой подавляющей части докторов и учёных, находим: «Никто не предполагает, что врачи менее добродетельны, чем судьи, и однако судья, жалованье и репутация которого зависят от того, в чью пользу он вынесет приговор — истца или ответчика, обвинителя или подсудимого, — заслуживает столь же мало доверия, что и генерал, подкупленный противником». И далее: «Рядовые врачи — не в большей степени учёные, чем их портные, или, если хотите, наоборот, их портные не в меньшей степени учёные, чем они. Врачевание — искусство, а не наука; любой специалист, интересующийся наукой настолько, чтобы выписать себе один из научных журналов и следить за научной литературой и развитием науки, разбирается в ней гораздо больше, чем врачи (вероятно, даже большинство врачей), которые вовсе ею не интересуются и практикуют только ради заработка. Врачевание — это даже не искусство сохранять людей здоровыми (никакой врач лучше, чем его собственная бабушка или соседская знахарка, не посоветует, что вам есть), это искусство залечивать болезни».

Великий Шоу показывает не только путь подлинного целителя («Истинного врача вдохновляет ненависть к болезни вообще и божественная нетерпимость к любой бессмысленной затрате жизненных сил»), но и добавляет доказательств в высказанную ещё пятнадцать лет назад гипотезу:

«Риджен. Помните, что туберкулёз — заразная болезнь. Надеюсь, вы принимаете все меры предосторожности?

Миссис Дюбеда. Разве об этом можно забыть? В гостиницах нас сторонятся, как прокажённых». (Шоу Бернард. Врач перед дилеммой. — Ленинград: Искусство, 1979. — Полное собрание пьес в 6 Т.Т. — Т. 3. — С. 157–284).

Пусть пьесы и сказки пригодятся для тех, кто далёк от науки. Ведь для простых людей и сказы сказываются…

Режиссёр старой (собственной) школы В.И. Немирович-Данченко знаком немногим как драматург, но написал несколько пьес, одна из которых нас будет интересовать в большей степени («Цена жизни»).

Начинается пьеса с известия о самоубийстве молодого образованного человека. Одно из главных действующих лиц, г-н Солончаков (специалист, претендующий на издание собственного научного журнала), вероятно, выражая настроения самого автора пьесы, говорит: «… если бы я вздумал читать по этому поводу лекцию, то читал бы не для тех, кто решил покончить с собой, а, наоборот, для тех, кто любит жизнь, хотя и не знает её цены….Я говорил бы о том идеальном обществе, в котором фундаментом всей жизни была бы симпатия человека к человеку. О таком обществе, где никто не мог бы чувствовать себя одиноким и покинутым, потому что одинокость самая сильная отрава духа. Она создаёт и тоску и так называемое жизневраждебное миросозерцание, или пессимизм…Припомните всех ваших знакомых — профессоров, учителей, адвокатов, служащих, — все прекрасно знают, что такое долг, обязанности, любовь к ближнему. И, однако, число самоубийств — фактических или нравственных — нисколько не уменьшается». И заключает позднее: «Из этого следует, что внутренней связи между людьми всё-таки нет или очень мало, — той связи, которая избавила бы несчастного от его печального одиночества. Из этого следует, что долг, обязанности и любовь к ближнему в нашем обществе не что иное, как — мы называем на философском языке — школьная мораль. И как всякая мораль, заученная теоретически, является безжизненным формализмом…. Не мораль, не теоретический разум, а чувство должно учить нас с вами, все эти понятия только тогда приобретут жизнь и силу, когда источником их явится искреннее чувство, нечто пережитое, а не школьная мораль».

Известный всем король Лир, вынужденный при жизни поделить свои владения и богатство между дочерями, сходит с ума в одиночестве, обманутый и брошенный ими же: «Он ранен так, что виден мозг». Впадает в тяжёлое душевное расстройство и король Эрик, свергнутый с трона, лишённый семьи и заключённый в тюрьму («Эрик XIV» А. Стриндберг).

От одиночества среди людей до самоубийства вовсе не длинный путь. Современное телевидение и прочие СМИ делают его ещё короче. Недавние исторические события тоже добавляют воду на мельницу высказываемой гипотезы. Когда боевые действия во время гражданской войны в бывшей Югославии поутихли, вновь стали расти в числе случаи добровольного ухода из жизни. Развал СССР (потеря политической ориентации, дезинтеграция больничного ухода, кризис экологических систем, разрыв родственных связей) стимулировал увеличение количества самоубийств в свободных республиках (Гундаров И.А. Пробуждение: пути преодоления демографической катастрофы в России. — М., 2001. — 352 с.).

Франсуа Мориак отмечал: «Писатель — это прежде всего такой человек, который не смиряется с одиночеством…Литературное произведение — всегда глас вопиющего в пустыне, голубь, выпущенный на простор с посланием, привязанным к лапке, запечатанная бутылка, брошенная в море». А если писателя загнали на каторгу, в тюрьму, в лагеря? Значит, в стране появятся дополнительные случаи возникновения шизофрении. А что писатели сами думали о каторге?

Пора обратиться к Ф.М. Достоевскому («Записки из Мёртвого дома»). Цитирую: «В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть. Жажду запрещённых наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твёрдо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет её, пугает её и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния (выделено мною).

Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски весёлым смехом».

Есть ещё находка: «Тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности её, сколько в том, что она — принуждённая, обязательная, из-под палки.

Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.

Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет сработать её ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить его, например, переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, — я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячу преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки».

«На мои глаза, во всё время моей острожной жизни, А-в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком, и с неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом на всё, лишь бы спрятаны были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А-ва. Это был пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью….

Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант жил себе несколько лет смирно, примерно, даже десяточным его сделали за похвальное поведение. И вдруг решительно ни с того ни с сего, — точно бес в него влез, — зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и пр. Смотрят на него и удивляются».

Повод для удивления может дать и благородное происхождение человека, оказавшегося на каторге. Нередко его чаша оказывается горше, так как «госпожа тюрьмы» уже тут: «Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию с простолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен задавить в себе все свои потребности, все привычки; перейти в среду для него недостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом…Это — рыба, вытащенная из воды на песок… И часто для всех одинаковое по закону наказание обращается для него вдесятеро мучительнейшее. Это истина… даже если б дело касалось одних материальных привычек, которыми надо пожертвовать…Всякий из новоприбывающих в остроге через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие, становится у себя дома, таким же равноправным хозяином… Не то с благородным, с дворянином. Как ни будь он справедлив, добр, умён, его целые годы будут ненавидеть и презирать все, целой массой; его не поймут, а главное — не поверят ему. Он не друг и не товарищ, и хоть достигнет он, наконец, с годами того, что его обижать не будут, но всё-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать своё отчуждение и одиночество».