Межпоколенческая коммуникация

Как уже отмечалось, в процессе естественного общения самораскрытия между собеседниками обычно носят взаимообразный характер. Взаимообразное раскрытие фактов и чувств рассматривается как стремление поддерживать более глубокие взаимоотношения с собеседником (Rosenfeld 2000), а также как стремление приблизиться к более точной самооценке в отношении своих мыслей и ощущений. В то же время многие люди испытывают страх перед слишком широким раскрытием своих мыслей и чувств, т. к. осознают риск быть отвергнутым, непонятым, вызвать неловкость или нанести оскорбление слушающему, или самому стать объектом насмешки.

В некоторых культурах самораскрытия не поощряются, и частота самораскрытий, например, среди китайцев и корейцев значительно ниже, чем среди выходцев из Европы. Положение с самораскрытиями в русской культуре неоднозначно. С одной стороны, русские родители часто напоминают своим детям о пословице «слово — серебро, молчание — золото». Народная мудрость проявляется и в таких формулах, как «не выносить сор из избы», «держать карты к орденам» и пр. Несмотря на существование таких пословиц, разговор «по душам» предполагает высокую степень взаимообразных самораскрытий среди собеседников. Так, на безобидный вопрос «Как дела?» большинство американских коммуникантов обычно бодро отвечают, что у них все хорошо. В русской же коммуникативной культуре, как хорошо известно, на тот же вопрос «Как дела?» можно услышать многочисленные жалобы, рассказы о каких-либо болезненных событиях, утратах, на которые принято отвечать сочувственно и делиться собственной информацией.

Для глубокого самораскрытия практически необходимо содействие собеседника, который производит взаимообразное раскрытие. Если же взаимообразия в раскрытиях не достигается, то часто это говорит о безразличии слушающего к собеседнику, или же, реже, о безразличие самого говорящего к собеседнику. В следующем примере, мы можем хорошо увидеть, как болезненное самораскрытие со стороны Кисельникова (болезнь детей, смерть жены, безденежье) находит поддержку у его матери Анны Устиновны, которая тут же в ответном, правда, менее эмоциональном самораскрытии представляет безнадежную картину семейного бюджета:

Кисельников. Что дети, маменька?

Анна Устиновна. Что мы без доктора-то знаем! Все в жару. Теперь уснули.

Кисельников. Эх, сиротки, сиротки! Вот и мать-то оттого умерла, что пропустили время за доктором послать. А как за доктором-то посылать, когда денег-то в кармане двугривенный? Побежал тогда к отцу, говорю: «Батюшка, жена умирает, надо за доктором посылать, денег нет». — «Не надо, говорит, все это — вздор». И мать то же говорит. Дали каких-то трав, да еще поясок какой-то, да старуху-колдунью прислали; так и уморили у меня мою Глафиру.

Анна Устиновна. Ну, Кирюша, надо правду сказать, тужить-то много не о чем.

Кисельников. Все ж таки она любила меня.

Анна Устиновна. Так ли любят-то! Полно, что ты! Мало ль она тебя мучила своими капризами? А глупа-то, как была, Бог с ней!

Кисельников. Эх, маменька! А я-то что! Я лучше-то и не стою. Знаете, маменька, загоняют почтовую лошадь, плетется она нога за ногу, повеся голову, ни на что не смотрит, только бы ей дотащиться кой-как до станции: вот и я таков стал.

Анна Устиновна. Зачем ты, Кирюша, такие мысли в голове держишь! Грешно, друг мой! Может быть, мы как-нибудь и поправимся.

Кисельников. Коли тесть даст денег, так оживит. Вот он теперь несостоятельным объявился. А какой он несостоятельный. Ничего не бывало. Я вижу, что ему хочется сделку сделать. Я к нему приставал; с тобой, говорит, поплачусь. А что это такое «поплачусь»?.. Все ли он заплатит или только часть? Да уж хоть бы половину дал или хоть и меньше, все бы мы сколько-нибудь времени без нужды пожили; можно бы и Лизаньке на приданое что-нибудь отложить.

Анна Устиновна. Да, да! Уж так нужны деньги, так нужны!

Кисельников. Маменька, вы пишете, что нужно-то? Я вас просил записывать, а при первых деньгах мы все это и исполним.

Анна Устиновна. Записано, Кирюша. (Вынимает бумажку и читает.) «Во-первых, за квартиру не заплачено за два месяца по шести рублей, да хорошо бы заплатить за полгода вперед. Во-вторых, чаю, сахару и свеч сальных хоть на месяц запасти. В-третьих, купить в эту комнату недорогой диванчик. В-четвертых, в лавочку пятнадцать рублей шестьдесят одна копейка, — очень лавочник пристает. В-пятых, фрачную пару...» Уж тебе без этого обойтись никак нельзя. «И в-шестых, ситчику Лизаньке на платье...» Ей уж тринадцатый год, стыдиться начинает лохмотьев-то. Вот что нужно-то. А пуще всего за квартиру да еще детям на леченье. Денег-то у меня, Кирюша, немного осталось.

(«Пучина», беседа между пожилой матерью и взрослым сыном. Болезненные самораскрытия с обеих сторон)

Правда, не совсем типично для взаимных самораскрытий то, что собеседник мужчина в пьесе раскрывается гораздо больше, чем персонаж женского пола. Согласно экспериментальным данным (Dindia 2000), при общении женщины раскрываются больше перед женщинам, чем мужчины при разговоре с мужчинами; женщины раскрывают больше женщинам, чем мужчины при разговоре с женщинами, и наконец, женщины раскрывают больше мужчинам, чем мужчины при разговоре с женщинами. В следующем примере из той же пьесы А. Н. Островского «Пучина» самораскрытие Кисельникова приобретает характер полного и безоговорочного саморазоблачения. Представляется, что в данном случае самораскрытие, чем то напоминающее процесс полного и глубокого выдоха, может иметь и терапевтический эффект, возможно не вполне осознававшийся драматургом.

Кисельников. Погуляев! Ты возьми к себе матушку и Лизу, а меня не бери.

Погуляев. Отчего же?

Кисельников (тихо). Знаешь ли ты, кого ты пригреть хочешь?.. Мы с тестем... мошенники! Мы все продали: себя, совесть, я было дочь продал... Мы, пожалуй, еще украдем у тебя что-нибудь. Нам с ним не жить с честными людьми, нам только торговать на площади! Нет! Ты нам только изредка когда давай по рублику на товар наш, больше мы не стоим.

Анна Устиновна. Что ты, Кирюша, что ты!

Лиза. Папенька, не оставляйте нас.

Погуляев. Что ты за вздор говоришь!

Кисельников. Нет, Погуляев, бери их, береги их; Бог тебя не оставит; а нас гони, гони! Мы вам не компания, — вы люди честные. У нас есть место, оно по нас. (Гестю.) Ну, бери товар, пойдем. Вы живите с Богом, как люди живут, а мы на площадь торговать, божиться, душу свою проклинать, мошенничать. Ну, что смотришь! Бери товар! Пойдем, пойдем! (Сбирает свой товар.) Прощайте! Таландоля, иди за мной... (Уходит.)

(«Пучина», самораскрытие Киселева в присутствии матери, дочери и друга детства, финал пьесы)

В литературе отмечается, что при самораскрытиях женщины склонны раскрывать более личные факты, чем мужчины, которые в целом раскрывают меньше негативной информации. Причем женщины с экстравертными свойствами характера, и с высокой самооценкой меньше стесняются глубоких и часто негативных самораскрытий. Самораскрытия в беседах взрослой дочери и матери повторяются во многих пьесах А. Н. Островского, тогда как, судя по нашим наблюдениям, в современной жизни больше подобных самораскрытий происходит в беседах с подругами близкого возраста:

Лидия. Разве вам легче будет, если я буду плакать вместе с вами? Ну скажите, maman, разве легче?

Надежда Антоновна. Разумеется, не легче.

Лидия. Так зачем же, зачем же мне-то плакать? Зачем вы навязываете мне заботу? Забота старит, от нее морщины на лице. Я чувствую, что постарела на десять лет. Я не знала, не чувствовала нужды и не хочу знать. Я знаю магазины: белья, шелковых материй, ковров, мехов, мебели; я знаю, что когда нужно что-нибудь, едут туда, берут вещь, отдают деньги, а если нет денег, велят commis (приказчикам) приехать на дом. Но откуда берут деньги, сколько их нужно иметь в год, в зиму, я никогда не знала и не считала нужным знать.

Я никогда не знала, что значит дорого, что дешево, я всегда считала все это жалким, мещанским, копеечным расчетом. Я с дрожью омерзения отстраняла от себя такие мысли. Я помню один раз, когда я ехала из магазина, мне пришла мысль: не дорого ли я заплатила за платье! Мне так стало стыдно за себя, что я вся покраснела и не знала, куда спрятать лицо; а между тем я была одна в карете. Я вспомнила, что видела одну купчиху в магазине, которая торговала кусок материи; ей жаль и много денег-то отдать, и кусок-то из рук выпустить. Она подержит его да опять положит, потом опять возьмет, пошепчется с какими-то двумя старухами, потом опять положит, a commis смеются. Ах, maman, за что вы меня мучите?