Открыть ящик Скиннера

Разговаривая с Лофтус, ощущая ее неукротимую энергию, рвение, которое пылает в центре ее жизни, невольно задаешься вопросом: почему? Хочется спросить именно о том, чего Лофтус больше всего не любит обсуждать: не случилось ли чего-то с ней самой? Дело в том, что ее словно подгоняют демоны… так что я спрашиваю:

— Что с вами случилось?

Как выясняется, очень многое. Лофтус выросла с источавшим холод отцом, от которого ничего не узнала о любви, но очень многое — о математике. Он показал ей красоту острых углов треугольника, изящество окружности, строгую точность вычислении. Мать была женщиной мягкой, склонной к драматизации и глубоким депрессиям. Обо всем этом Лофтус рассказывает мне довольно равнодушно.

— Теперь я не испытываю по этому поводу особых чувств, — говорит она, — но в подходящей ситуации я могу расплакаться. Я почему-то ей не верю: эта женщина кажется такой далекой от слез, от истинного горя; она вся погружена в оперные страсти других. Лофтус вспоминает о том, как однажды отец взял ее на спектакль, а возвращаясь вечером домой в машине, когда над ними, как циферблат часов, висела луна, сказал: «Знаешь, у твоей мамы дела плохи. Она никогда уже не поправится».

Он был прав: когда Лофтус было четырнадцать лет, ее мать утонула в бассейне у дома. Однажды летом ее нашли плавающей лицом вниз. Солнце еще только вставало, небо казалось покрытым кровоподтеками. Лофтус вспоминает, какой испытала шок, как выла сирена, как ей закрыли рот кислородной маской, потому что она непрерывно истерически кричала: «Мама! Мама! Мама!»

— Я ее любила, — говорит Лофтус.

— Это было самоубийство? — спрашиваю я.

— Так считает отец, — отвечает она. — Каждый год, когда мы с братьями приезжаем домой на Рождество, мы только об этом и думаем, но никогда точно ничего не узнаем. — Потом она добавляет: — Это не имеет значения.

— Что не имеет значения? — спрашиваю я.

— Было это самоубийство или нет, — говорит Лофтус. — Это не имеет значения, потому что все будет в порядке. — Потом в телефонной трубке становится слышен только статический шум.

— Вы исчезли… — говорю я.

— О, я здесь, — доносится до меня голос Лофтус. — Завтра я отправляюсь в Чикаго, там одному парню грозит смертный приговор. Я собираюсь его спасти, я буду свидетельствовать в его пользу. Какое счастье, что у меня есть моя работа.

— У вас всегда была ваша работа, — говорю я.

— Без нее, — говорит Лофтус, — где бы я была?

В кабинете Лофтус в Вашингтонском университете висит фотография, на которой она стоит рядом с членом Верховного суда, по соседству с изображением Деми Мур, лицо которой заменено фотографией самой Лофтус.

— Я хотела бы, чтобы у меня бедра были поуже, — говорит она мне. Может быть, странное сочетание расхлябанности и серьезности и есть причина ее успеха. В общительности Лофтус не откажешь: к концу интервью я знаю не только размер ее обуви, но и размер лифчика.

— Нельзя ли не включать это в текст главы? — спрашивает она. Можно, конечно. Лофтус, возможно, в большей мере, чем кто-либо другой из психологов, жертвует профессионализмом ради публичности. Она выступала в популярной телепрограмме, ее статьи печатались и в «Гламуре», и в «Сайколоджи энд итс нейрал сабстрейтс». Можно понять, почему некоторые люди, предполагаемые жертвы и их обвинители, испытывают в отношении Лофтус такие сильные чувства, но как и почему стала она такой известной в определенных кругах? Было ли это резонансом ее работ?

Лофтус говорит о многом, не только о памяти. Она говорит об аутентичности и о том, обладаем ли мы ею. Она обратила внимание общественности — как это не удавалось ни одному постмодернисту-ученому — на то, каким коллажем является наше прошлое, на то, что все мы — художники, автопортреты которых имеют мало сходства с реальностью. Она столкнула нас в экзистенциальную пропасть, и нам там не нравится. Она всех нас превратила в людей, страдающих болезнью Альцгеймера, задолго до того как наш мозг стал атрофироваться, потому что в мире Лофтус память отказывает, и ее остатки далеко не нестираемы; как только событие попадает в гиппокамп, начинается его распад.

Взгляд Лофтус на память и ее невероятно хрупкую структуру противоречит глубоко укоренившимся воззрениям и неврологическим данным. Мы восприняли представления Фрейда о вытеснении как утверждение о том, что мы храним куски своего прошлого в прозрачных капсулах и можем добраться до них — до нашей жизни! — благодаря вербальному маневрированию. Лофтус говорит: нет; то, до чего нам удается добраться, наполовину сновидение, наполовину реконструкция, совершенно ненадежные. Таким образом, одним взмахом руки она вгоняет кол в сердце старика Фрейда. Нам это не нравится: ведь он — корифей. Через некоторое время после Фрейда исследователь по имени Уайлдер Пенфилд обнаружил то, что представлялось ему материальным субстратом фрейдовского вытеснения. Он вскрывал череп страдающего эпилепсией человека и, прежде чем удались поврежденную ткань, прикасался заряженным стержнем к обнаженному мозгу находящегося в сознании пациента. Пенфилд обнаружил, что когда он касался определенных областей, на пациента обрушивались воспоминания, ясные и отчетливые — воспоминания о том, как он ребенком плакал у каменной стены, как его обнимала мать, воспоминания, озаренные солнечным светом. Они продолжали жить в нас, наши жизни целиком. Большинство из нас никогда не слышали о работах Пенфилда, однако они отразились на нашей культуре — заряженный стержень, секретные ящички в мозгу, где хранятся наши матери и солнечный свет. Лофтус говорит о Пенфилде:

— Давайте подробнее рассмотрим его данные. Только у трех процентов его пациентов действительно возникали воспоминания, и мы не знаем, были ли это реальные воспоминания или фрагменты сновидений.

Все верно. Пенфилд отправляется следом за стариком Фрейдом.

После программы «Потерявшийся в молле» и ее довольно удивительных результатов, а также после экспериментов других исследователей, которым удалось имплантировать такие экстремальные воспоминания, как нападение злобного животного, Лофтус занялась всем, что связано с вытеснением. Она подозревала, что многие вытесненные воспоминания были на самом деле ложной памятью, возникшей вследствие внушения терапевтами и книгами по самопомощи; отсюда было легко перейти к вопросу: а существует ли вытеснение вообще как психологический или неврологический феномен? Существуют ли реальные свидетельства вытеснения? Применительно к нашей культуре задать такой вопрос — все равно что поинтересоваться, реально ли существует солнце. Оно светит на небе, вы можете его видеть, его лучи обжигают вашу кожу. «Однако увидеть вытеснение я не могу! — сказала Лофтус. — Покажите мне его». Никто не смог этого сделать.

Тогда Лофтус начала охоту. Может быть, вытеснение где-то прячется и ей удастся откопать его и исследовать его механизмы. Она ознакомилась с сотнями статей, посвященных этому вопросу, но ни одна из них не содержала реальных доказательств того, что человек способен полностью забыть травмирующее событие, спрятать его в подсознании, а потом, при определенной подсказке, через многие годы вспомнить. Несомненных неврологических свидетельств этого нет; в мозгу не удалось найти сундук, в котором хранилось бы вытесненное содержание. Более того, исследования Лофтус показали как раз обратное тому, во что было принято верить. Лофтус обнаружила, что большинство переживших травму никак не могут забыть того, что с ними случилось. Нет, например, случаев, когда бы жертвы Холокоста забыли о пребывании в концентрационном лагере; немногие выжившие в авиакатастрофах не забывают, как самолет ушел в пике, чтобы вспомнить об этом только на свое восьмидесятипятилетие, отправившись на «Конкорде» во Францию.

Хотя все это так и Лофтус активно использует эти данные для доказательства своей правоты, она забывает об одном: эти травмы отличаются от перенесенного в детстве сексуального насилия, окутанного секретностью, замалчиваемого.