Сказки и сказкотерапия

Психолог-милашка. Наши сценарии?

Автор. Да, и сценарии. Она совершенно честно и справедливо разворачивает тот товар, на который и указываешь, и укутывает в него.

Дух Востока. Если ты даешь себя укутать.

Автор. Я — даю…Более-менее мы все даем…

Едкая девушка. Но посмотрите: У каждого дерева есть предначертанная судьба, как бы нормальная, обычная. Оно должно расти и всасывать воду корнями, и цвести — это то, что должно быть. И первое дерево просто выполнило все это, оно как бы и не выбирало. А второе сделало по-своему. И стало шкатулкой, а это вовсе не было предначертано.

Строгая учительница. Что вы оправдываете его?

Едкая девушка. Я не оправдываю, я просто говорю, что оно поступило по-своему.

Строгая учительница. И поплатилось.

Едкая девушка. Нет, оно просто прожило по-своему!

Строгая учительница. Все равно, мне кажется мы его жалеем, как здоровые жалеют инвалида.

Едкая девушка. Оно другое, понимаете, ДРУ-ГО-Е!!

Дух Востока. А судьба одна у всех.

Строгая учительница. Но поросль детей…

Дух Востока. Не отдаляет смерти.

Братец Вайнер. Нет ничего страшнее исполнения желаний. За ними — пустота.

Автор. В эриксоновской терапии есть такое простенькое упражнение. Когда человек не может сделать выбор, его просят поднять руки — вот так, невысоко… и как бы положить на каждую из них по варианту. Дальше надо просто следить за руками — что «они сами» решат. Милой деталью служит то, что у правшей почти всегда побеждает левая. Но интереснее всего то, что пока человек сидит, стравив двух псов, которые раньше лаяли попеременно, очень часто он понимает, что этот выбор — мура, а не выбор. То есть то, что он считал выбором, вдруг оказывается мелочью… он как минимум понимает, что и то, и другое покоится на общем базисе; а как максимум — и это тоже не редкость — он находит что-то третье.

Дух Востока. Одна половинка выеденного яйца стоит другой половинки. Заботливая птица съедает скорлупу.

Чайка Долли

Чайки, по-моему, — замечательные птицы. Я обожаю чаек. Когда они летят над морем, я не в силах оторвать от них взгляда, у меня замирает дыхание и сами собой поднимаются руки.

Одна моя знакомая чайка Долли, достигнув замужнего возраста, построила уютное гнездышко и села в него насиживать четыре белых яичка. Она была очень заботливой и ответственной мамой; только очень-очень редко она улетала от своих яиц на море, попить и схватить пару рыбок — и сразу спешила назад к своим ненаглядным продолговатым крошкам.

И вот что случилось однажды, когда у Долли сильно забурчало в животе. Она прикрыла яйца травой и пухом и полетела вниз. Так приятно было скользить по ветру упругими крыльями и так чудесно было ловить юрких рыбок в теплой воде, что счастливая Долли самую чуточку задержалась у моря; но потом привычно заволновалась, захлопала крыльями и полетела в гнездо.

О ужас! Одно яйцо было разбито! Пух и трава были раскиданы, а половинки скорлупы лежали совсем не там, где должно было быть четвертое яйцо! Бедная, бедная чайка на минуту окаменела на краю гнезда, а потом прыгнула внутрь, и тут —

— Пи-и-и! — из-под ее ног что-то как закричит!

Она как отскочила! Клюв выставила, грудь выпятила, смотрит — сидит у ее ног маленькое жуткое существо: мокрое, взъерошенное и удивительно неуклюжее. Всего-то у него и есть, что тело-мешок и голова.

— Эй! — закричала чайка. — Ты кто?

Жуткое существо пялило на нее глазенки. Рот у него был растянут в глупой улыбке, но постепенно собрался и нахмурился: оно задумалось.

— Не очень знаю, — призналось оно. — А ты?

— Хозяйка этого гнезда! — и Долли надвинулась на пришельца, грозно тряся клювом и перьями. — Яйцо ты разбил?

Существо посмотрело на остатки скорлупы, опять растянулся его рот, и оно так тряхнуло головой, что та завалилась куда-то вниз и исчезла. Затем тело его стало трястись, и в результате каких-то внутренних бултыханий появился глаз, затем другой, а затем и рот в своей дурацкой ухмылке.

— Да! — объявило маленькое чучело. — Я.

— Негодяй! — рассвирепела чайка. — Убийца! Ты зачем, — и тут она заплакала, — мое яичко…

Чучело все как-то сморщилось — не то от страха, не то в недоумении. Оно даже закрыло глаза и запрокинуло голову, чтобы смотреть сквозь щелочки.

— Сейчас всех чаек созову. — сквозь слезы говорила Долли. — Судить тебя будем. Заклюем. Ты зачем детеныша моего разбил?

— Так я оттуда же. — залепетал кошмарик. — Я сам оттуда, а оно само…

— Чего? Откуда ты? — всхлипывала Долли.

— Из этого… Как вот те… Белого… И оно само…

— Как само?

— Я там внутри сидел, — расплакался наконец пришелец.

Чайка посмотрела на него, потом на скорлупу, потом опять на него.

— Ой-ой-ой, — сказала она. — Ты там правда внутри сидел?

Малыш кивнул.

— Так ты мой детеныш! — всплеснула крыльями мамаша.

Догадалась! Ну скажите, как так можно? Хотя, конечно, если сидишь ты одна-одинешенька на свох белых яичках, и вдруг одно из них разбито… Но слушайте, что было дальше.

Отцеловав и причесав своего птенца, Долли задумалась.

— Мой малыш, — объявила она, — тебе нельзя тут так сидеть. Ты еще слишком маленький. Ну-ка, полезай в яйцо.

— Зачем? — вякнула крошка.

— Тут и объяснять нечего, ты еще недоразвился, чтобы на воздухе гулять. Вот посмотри, — и Долли показала ему на три оставшихся яйца. — И тебе так нужно. Давай, малыш, давай, мой хороший.

Конечно, совсем в разбитую скорлупу она его не запихнула, но худо-бедно посадила в одну половинку, прикрыла другой и села сверху.

— Удобно? — спросила Долли.

— М-м-м, — донеслось снизу. — Так себе. Долго мне так?

— Пока не вырастешь. Сиди, мой хороший. Не высовывайся.

Прошел час. Долли задремала. Услышав ее мерное посапывание, птенец постучался в соседнее яйцо и зашептал:

— Первый, первый, я четвертый, просыпайся.

— А я не сплю. Как дела на улице?

— Кошмар дела. Никакого ходу. Обругали и назад засунули.

— Н-да… А чего там?

— Там море… Такое классное, как на картинке. Во бы туда слетать!..

— Слушай, я тоже хочу, — заволновался Первый.

— И я! И я! — запищали Второй и Третий.

— Дети, чего вы там? — вдруг проснулась чайка.

— А мы уже не дети! — закричали все четверо. Раз! — и вылупились.

Это веселая сказка на одну из самых грустных тем. Как будто мама жизнь дает, она же ее и отнимает.

Я обычно не очень переживаю за проблемы своих пациентов. Ну подумаешь — энурез, аллергия, двойки и подобная чепуха. Да и они не очень опечалены этим скарбом. Их приводят мамы и уводят мамы. Мамы волнуются. Дети отвлеченно играют или неизвестно чему радуются.

Но больно, когда нормальные хорошие люди вдруг входят в роли Мам и начинают терзать своих деток. Когда в моем кабинете, когда по выходе начинается бесконечная атака:

— Не сиди так. У нее очень плохая память. Он ничем не интересуется. Ставь ногу правильно! Почему ты не отвечал доктору? Стой. Сиди. Молчи. У него совершенно нет уверенности в себе.

И дальше, дальше, как ручей журчит, как вороны каркают. И мне становится стыдно перед подавленным ребенком, что я тоже взрослый и не могу ему помочь. И я вижу в болезни средство защиты и тайного противостояния. У меня не хватает духу — да и сил — да и желания — отбирать его.

Так часто и идет: мы что-то делаем, мама рушит.

Однажды я сказал одной маме: «Я не волнуюсь за здоровье вашего ребенка. Чего я правда боюсь — это что она станет похожей на вас. Смотрите: она улыбается, вы нет. Я боюсь, что вы заберете у нее улыбку». А мама мне сказала: «Я все понимаю. Я не могу остановиться».