Секс в кино и литературе

– Нет, не всё! – замечает писатель Виктор Ерофеев, уличая Набокова в подозрительной забывчивости и даже в том, что он намеренно путает карты. Сюжет рассказа о педофиле был изложен в книге, изданной задолго до появления газетной заметки об обезьянке. Что же касается образа “нимфетки”, то он кочевал из одного набоковского романа в другой и до, и после публикации “Лолиты” (“Приглашение на казнь”, “Камера обскура” и т. д.). Словом, тема “нимфеток” всегда была близка его сердцу, как бы он от неё не отрекался и какими бы нейтральными и отвлечёнными творческими интересами не прикрывался.

Если дело обстоит именно так, то каковы подлинные мотивы творчества автора романа, с какой целью написана его книга? Эта загадка тем более трудна для решения, что сам он, выражаясь словами Виктора Ерофеева, “темнит” и “водит читателя за нос”.

Джон Рей, пародийный двойник Набокова, в своём предисловии к рукописи Гумберта торжественно вещает о моральной значимости романа: «“Лолита” должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире» . Подлинный же автор, будучи эстетом и последователем великого Уайльда, с презрением отметает эту педагогическую версию как вздорную и не имеющую ничего общего с подлинным искусством. “Я не читаю и не произвожу дидактической литературы – пишет он– и чего бы ни плёл милый Джон Рей, “Лолита” вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением…”.

Виктор Ерофеев приводит свою трактовку романа: “Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развёрнутой метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы. <…>

Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием. Страсть к нимфеткам – пожизненный удел Гумберта Гумберта, но если в детстве его любовь к пра-Лолите, Аннабелле, была, пусть запретной, но не криминальной любовью подростка, то теперь великовозрастный мужчина оказывается силою вещей обыкновенным преступником.<…> С другой стороны, порочный Гумберт лишён взаимности, как лишён и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры” . (Заметим как наивна слепота и как неуместен писательский снобизм этого ерофеевского “только” : ведь по версии Набокова, Г. Г. – сам автор рукописи “мемуаров” , повествующих о его любви к Лолите! Кроме того, он пишет чудесные стихи, приведённые в его произведении. Его ли упрекать в отсутствии творческого дара?! – М. Б.).

В целом с Ерофеевым можно согласиться, но, выделив один из существенных аспектов, он всё-таки далеко не полностью разрешил главную загадку “Лолиты”. На взгляд сексолога, за рамками его трактовки романа осталось самое важное.

Между тем, неугомонный Набоков приготовил для читателя ещё одну головоломку. Если он и впрямь полагает, что “физиологические позывы” его героя – ничто иное, как “извращение” , то почему бы Г. Г. не обратиться за врачебной помощью? Джон Рей нисколько не сомневается в том, что “пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось”.“Всё это так, – но ведь тогда не было бы и книги” , – со вздохом добавляет он.

Г. Г. – свой человек у психиатров и психоаналитиков: время от времени он лечится в психиатрических отделениях и санаториях для душевнобольных в связи с его нервными срывами. Вот только делиться с врачами тайной своей болезненной страсти он не собирается. Мало того, по мере выхода из депрессии (“меланхолии и невыносимого томления” ), пациент начинает самым немилосердным образом дурачить врачей. “Я открыл неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров, хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чистоклассическом стиле, дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных исконных сценах родительского сожительства и не позволяя им даже отдалённо догадываться о действительной беде их пациента”.

Нетрудно догадаться о настроениях самого Набокова, проглядывающего из-под личины Г. Г. и поражающего нас своей прозорливостью: он приписал какому-то эскулапу “способность заставить больного поверить, что тот был свидетелем собственного зачатия”. Писатель как в воду глядел. И впрямь, нашёлся некий “целитель” Рон Хаббард. В рамках “изобретённой” им псевдонауки дианетики (или саентологии) пациенту предлагается “вспомнить” толчки отцовским членом, которые он, будучи зародышем, получал в утробе матери при совокуплении своих родителей! И что же? Пациенты “вспоминали” не только это, но и перебранку своих будущих предков по ходу их занятия сексом!

Но, как бы ни был прозорлив Набоков, дианетика – лишь мошенническая пародия на психоанализ; Зигмунд Фрейд не в ответе за жуликов типа Хаббарда. Вряд ли стоило дурачить врачей и герою романа “Лолита”.

Между тем, отношение писателя к творцу психоанализа – ещё одна загадка. Психологическими открытиями, сделанными в рамках учения Фрейда, Набоков руководствуется на каждом шагу (то, что “Лолита” скроена по всем правилам фрейдизма, видно невооружённым глазом). Это не мешает писателю время от времени выступать с обличительными заявлениями в его адрес: “Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием к детородным органам древнегреческих мифов. Мне всё равно” . Однако, противореча своей же критике, он то и дело пользуется яркими сексуальными символами, почерпнутыми из психоанализа. Так Г. Г. восклицает, что убьёт своего врага в самом “логовище зверя :там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка – я всегда был верным последователем венского шамана”. Как странна, согласитесь, эта любовь-ненависть писателя к Фрейду!

Словом, “Лолита” – роман, полный загадок, противоречий и психологических ловушек, расставленных читателям.

Две девочки

В отличие от рассказа “Волшебник”, в котором незадачливый педофил, так ничего не добившись от девочки, гибнет под колёсами грузовика, “Лолита” поначалу напоминает счастливую сказку. Словно по мановению волшебной палочки, перед героем романа отступают все препятствия и трудности.

Женившись на матери своей малолетней избранницы, он разработал хитроумный, но нереалистичный план, с помощью которого собирался удовлетворять свою страсть. Г. Г. задумал подсыпать снотворное обеим, матери и дочке, тайно переходя из супружеской кровати в детскую. В постели с падчерицей (Долорес – Долли – Ло – Лолитой) педофил собирался довольствоваться лишь петтингом, дабы не лишать девочку невинности и избежать её беременности. Столь сложно задуманная и, конечно же, невыполнимая схема преступления так и не понадобилась. Гумберту сказочно везёт. Автор устранил главную помеху любовных притязаний своего героя, умертвив его жену в автомобильной катастрофе.

Отпала и необходимость усыплять Лолиту. Набоков скроил девочку по особым меркам: взрослые мужчины (“старики” в её восприятии) нравятся ей куда больше, чем сверстники. Мало того, в десятилетнем возрасте, то есть за два года до встречи с Г. Г. она влюбилась в педофила Клэра Куильти. Гумберт с его красивой артистичной внешностью привлёк внимание Лолиты с момента своего появления в их доме. А он с первого же взгляда, брошенного на девочку, разглядел в ней свою первую любовь Аннабеллу (пра-Лолиту, по выражению Виктора Ерофеева) и тут же почувствовал к ней безудержную страсть.