Мамочка и смысл жизни.

После этого разговора я понял, что открыл новую великолепную идею, чрезвычайно важную для терапии скорби. Вскоре я начал выискивать ее в каждом случае работы с пациентом, пережившим утрату. Необходимо было подтвердить мою гипотезу, и за несколько лет до встречи с Ирен мы с моим коллегой, Нортоном Либерманом, погрузились в проект изучения тяжелой утраты.

Из восьмидесяти изученных нами пациентов, переживших тяжелую утрату, существенная часть – почти тридцать один человек – сообщила об усиливающемся беспокойстве по поводу собственной кончины, и это волнение было, в свою очередь, существенно связано с процессом личностного роста. Хотя возвращение на предыдущий уровень функционирования рассматривалось как конечный этап переживания потери, наши данные предполагали, что некоторые вдовы и вдовцы идут дальше: в результате возникающей конфронтации они становятся более зрелыми и мудрыми.

Еще задолго до рождения психологии как самостоятельной дисциплины были выдающиеся психологи в лице великих писателей, и литература богата примерами того, как осознание смерти ускоряет преобразование личности. Вспомним экзистенциальную шоковую терапию Эбинизера Скруджа из «Рождественской песни» Диккенса. Ошеломляющее личностное изменение Скруджа является не результатом рождественского настроения, а его столкновения с собственной смертью. Вестник, придуманный Диккенсом (Дух Будущих Святок) применяет мощную экзистенциальную шоковую терапию: он переносит Скруджа в будущее, где тот наблюдает свои последние часы жизни, подслушивает, как другие с легкостью отделываются от мыслей о его смерти, и видит незнакомцев, обсуждающих его материальное положение. Трансформация Скруджа обнаруживается непосредственно после сцены, в которой он, стоя на коленях перед своим надгробным камнем, ощупывает буквы на нем.

Или, к примеру, Пьер из романа Толстого, потерянная душа, бродящая бесцельно по первым девятистам страницам «Войны и мира», пока его не захватывают в плен солдаты Наполеона; он видит пятерых мужчин, направивших на него винтовки в ожидании команды открыть огонь, но вдруг получает одну минуту отсрочки. Эта близость смерти преобразует Пьера, и он проходит заключительные триста страниц с интересом, целью и пониманием ценности жизни. Наверное, еще более замечателен Иван Ильич из романа Толстого, подлый бюрократ, умирающий от брюшного рака. Он успокаивает себя ошеломляющим озарением: «Я умираю так тяжело, потому что прожил плохую жизнь». И в несколько последних дней Иван Ильич подвергается потрясающим внутренним изменениям, достигает такой степени великодушия, сочувствия и целостности, каких не знал за всю прожитую жизнь.

Таким образом, противостояние неизбежности смерти может сделать человека более мудрым и открыть ему новую глубину бытия. Я работал со многими группами умирающих пациентов, которые соглашались, чтобы студенты наблюдали за ними, потому что были уверены, что смогут многому их научить. «Как жаль, – слышал я от этих пациентов, – что нам пришлось ждать, пока наши тела не будут изъедены раком, чтобы научиться жить». В главе «Странствия с Паулой» я описал, как несколько человек, у которых была терминальная стадия рака, набирались мудрости, сталкиваясь лицом к лицу со смертью.

А как же обычные психически здоровые пациенты в психотерапии – мужчины и женщины, не имеющие никакой смертельной болезни и не стоящие перед расстрелом? Как мы, клиницисты, можем показать им правду об их настоящей ситуации? Я стараюсь найти все достоинства возникающей ситуации, обычно называемой «пограничный опыт», которая дает возможность заглянуть в глубинные уровни существования. Очевидно столкновение с собственной смертью является наиболее действенным пограничным опытом, но есть и другие – серьезные болезни, разводы, неудачи в карьере, важные жизненные события (выход на пенсию или увольнение уход детей из дома, кризис среднего возраста, юбилеи) и, конечно же, вынужденный опыт утраты близких людей.

Соответственно, моя стратегия терапии с Ирен была направлена на использование рычагов возникающей конфронтации, когда это только было возможно. Снова и снова я предпринимал попытки отвлечь ее внимание от смерти Джека и привлечь к ее собственной жизни и смерти. Когда она, например, говорила о жизни лишь ради дочери, об ожидании смерти, о проведении остатка жизни в созерцании фамильного склепа из своего окна, я мог рефлексивно сказать что-то вроде: «Но не выбираешь ли ты тогда путь растраты своей жизни – единственной жизни, какая у тебя когда-либо будет?»

После смерти Джека Ирен часто снились сны, в которых ее постигает бедствие – обычно сильные пожары, – от которого страдает вся ее семья. Она рассматривала эти сны как размышление над смертью Джека и над концом их семейной жизни.

– Нет, нет, ты кое-то пропустила, – отвечал я. – Этот сон не только о Джеке и семье – это также сон о твоей собственной смерти.

В течение первых лет Ирен быстро опровергала такие комментарии:

– Ты не понимаешь. У меня было слишком много потерь, слишком тяжелые травмы, слишком много смертей.

Она искала пути отделаться от боли, и смерть казалась ей спасением, а не угрозой. Это распространенная позиция: многие страдающие люди считают смерть волшебным миром покоя. Но смерть – это не состояние покоя, это также не то место, где люди продолжают жизнь без боли; это угасание сознания.

Возможно, я не был внимателен при оценке ее ситуации. Может быть, я ошибался, как это обычно бывает, когда опережаешь своего пациента. Или Ирен была просто из тех, кто не способен извлечь для себя пользу из столкновения с существующей ситуацией. В любом случае, обнаружив, что двигаюсь в никуда, в конце концов я отказался от этой тактики и начал искать другие способы помочь ей. Затем, несколько месяцев спустя, когда я меньше всего этого ожидал, произошел эпизод с натюрмортом и последовавшими за ним образами и снами, обильно наполненными осознанием смерти.

Теперь ситуация была самой подходящей, и она стала воспринимать мои интерпретации. Ей приснился еще один сон, настолько захватывающий, что она не могла выкинуть его из головы.

«Я стою на крытом крыльце маленького летнего домика и вижу угрожающее чудовище с огромной пастью, ожидающее неподалеку от парадной двери. Я в ужасе. Я беспокоюсь о том, что может случиться с моей дочерью. Чтобы умилостивить чудовище, я бросаю ему из дверей красное клетчатое чучело животного. Чудовище принимает жертву, но остается на месте. Его глаза горят. Он пристально смотрит на меня. Я – его добыча».

Ирен сразу же определила жертвенное животное: «Это Джек. На нем была пижама такого же цвета в ту ночь, когда он умер». Сновидение было настолько сильным, что она не могла забыть его в течение нескольких недель. И она постепенно поняла, что, хотя сначала и перенесла свой страх смерти на дочь, на самом деле она сама и была добычей смерти. «Это меня так отчаянно ищет чудовище, а значит, есть только один вариант прочтения этого сна». Она заколебалась. «Сон показывает, что бессознательно я воспринимаю смерть Джека как жертву для того, чтобы я могла жить дальше». Она была потрясена своими мыслями, но еще больше тем, что смерть поджидала не кого-то другого, не дочь, а ее.

Используя эту новую систему, мы постепенно повторно исследовали некоторые из наиболее постоянных и болезненных чувств Ирен. Мы начали с чувства вины, которое мучило ее, как и большинство супругов, переживших смерть другого. Однажды я лечил женщину, которая неделями ни на минуту не покидала больничную палату мужа, не приходившего в сознание. Однажды, когда она на несколько минут выскользнула из палаты, чтобы купить себе газету, ее муж умер. Вина за то, что она оставила его в одиночестве, несколько месяцев мучила ее. Ирен же была неистощима в своем внимании к Джеку: она ухаживала за ним с поразительной преданностью и отказывалась от любых моих уговоров сделать перерыв, дать себе отдых, поместив его в больницу или воспользовавшись услугами медсестры. Вместо этого она взяла для него из больницы кровать, поставила ее рядом со своей и спала так до того момента, когда он умер. Но до сих пор она думала, что могла бы сделать для него больше: