Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

Через короткое время наваждение вернулось. «Пленный качнулся, чуть удобнее разместив голову на его плече. И почти тут же стал вновь ощущаться ток податливого и призывного тепла.

Рубахин расслышал теперь тихую дрожь юноши, как же так… что ж это такое? взбаламученно соображал он. И вновь весь он затаился, сдерживаясь (и уже боясь, что ответная дрожь его выдаст). Но дрожь это только дрожь, можно пережить. Более же всего Рубахин страшился, что вот сейчас голова юноши тихо к нему повернется (все движения его были тихие и ощутимо вкрадчивые, вместе с тем как бы и ничего не значащие, чуть шевельнулся человек в дреме, ну и что?..) повернется к нему именно что лицом, почти касаясь, после чего он неизбежно услышит юное дыхание и близость губ. Миг нарастал. Рубахин тоже испытал минуту слабости…» Но обстановка не располагала к продолжению. Через несколько часов в минуту острой военной опасности Рубахин, действуя инстинктивно, придушил юношу, чтобы тот не выдал притаившихся солдат своим.

В других условиях такое чувство, неожиданно поразившее вполне гетеросексуальных людей, перерастает в страсть, которая преследует их, пока не найдет удовлетворения.

Этакий загул, зигзаг. После этого странная тяга исчезает бесследно. Впрочем, нет, не бесследно: эти люди уже не бросят камень в голубого.

Один из американских романов-бестселлеров последнего времени рисует именно такую ситуацию. Автор, Майкл Чейбон, — очень молодой писатель и внешне очень привлекательный человек, а роман «Питсбургские тайны» явно автобиографичен: у героя и автора совпадают возраст, национальность, родной город и некоторые прочие вещи. Интимные детали столь прозаичны и в своей нестандартности столь неожиданны, что в них наверняка просвечивает личный опыт. Рассказ ведется от первого лица.

После вечеринки приятель пригласил героя отправится в дискотеку. «Окей», — ответил тот. «Но это голубое диско,» — предупредил друг. «А!» И герой вспоминает:

«В школе у меня был, собственно, период, когда я тревожился, сознавая возможность, что мог бы стать и голубым, мучительный, продолжавшийся шесть месяцев пик лет безлюбовности и отсутствия девушек. Ночами я лежал в постели и трезво уяснял себе, что я голубой и уж лучше с этим примириться. Раздевалка превратилась в место мучений, которое кишело обнаженными мужскими гениталиями, и они, казалось, подшучивают надо мной, потому что я не позволял себе бросать беглые взгляды, хоть на доли секунды, — чтобы это казалось случайным, но на деле, как я понимал, это было горьким симптомом моей извращенности. Поскольку, как у всякого типичного четырнадцатилетнего, похоть прямо рвалась из меня, я перебирал в памяти ряд знакомых юношей и пытался сосредоточить на ком-то из них свои сладострастные помыслы, надеясь таким путем найти отдушину для своей похотливости, пусть даже она и останется извращенной и тайной и осуждена на провал. Без всякого исключения мои попытки вызывали во мне только смятение и отвращение».

Этот период внутреннего кризиса прошел с появлением связи с девушкой, затем с другой, третьей и т. д. Но по временам появление на горизонте привлекательного мужчины вносило колебание в этот фундамент гетеросексуальности, и тогда ненадолго рассказчик погружался в размышление, какому повороту судьбы он обязан своим решением не быть гомосексуалом.

В ответ на откровенный вызов приятеля им на мгновение овладел испуг. И тотчас улетучился. Он ответил:

«Пожалуй, нет. Я гетеросексуал, Артур. Я предпочитаю девчат». Однако он заверил Артура, что они остаются друзьями.

Много дней спустя они отправились в бассейн. Там, на открытом солнце герой бросал короткие взгляды на Артура, «как он лежал вытянувшись, с закрытыми глазами, блестящими ресницами и почти без одежды. Он никогда еще не представал моему взору в таком обилии, так много его обнаженной кожи, и мне казалось, что я еще никогда прежде не рассматривал мужское тело таким взглядом, каким теперь всматривался в Артура — но скрытно и нервно, полуприкрытыми глазами.

Мне пришло в голову, приходит в голову, что не хватит слов, чтобы описать его тело, ибо такие слова как бедро, грудь, пупок, соски, эротически-женственны и не подходят здесь. Хотя бы то, что все упомянутые части тела были у него покрыты густыми светлыми волосами, которые у пояса плавок и на груди Артура переходили в рыжеватые. Мне пришло на ум, что, глядя на него, я пытаюсь выявить, как диафрагмой фотоаппарата, его волосы, мускулы, очертания члена между бедер, мокрую щетину на щеках. Для меня ничего не менялось. Я смотрел на него. Он был мокрым от пота; живот был плоским; на тыльной стороне его длинной влажной руки росли волосы. И я смотрел также на место между его ног, на его особенный — гладкий, как бы лысый — желвак, который проступал под блестящим голубым нейлоном. Всего страннее, однако, была его кожа, и от нее отвести взгляд было тяжелее всего; она была повсюду испещрена маленькими тенями, из-за чего казалась гладкой и в то же время грубой, как замша или тонкий песок; и она была туго натянута на его кости и мускулы — так туго, что, казалось, никогда не поддастся под моей рукой, в отличие от женской кожи.

Вдруг он приподнялся, оперся на локоть, с раскрасневшимся лицом и глазами, как вода в мерцающем бассейне, и поймал меня за тем, как я рассматриваю его кожу. Я был так испуган, что меня осенила идея, на которой я себе все лето запрещал останавливаться: я влюблен в Артура Лекомта. Я жажду его.

«Да?» — сказал он и слегка улыбнулся. «А, ничего…»

Как то разругавшись в пух и прах со своей возлюбленной Флокс, герой романа позвонил Артуру, разбудил его, и Артур сказал, чтобы он приезжал немедленно. Тот отправился к нему. «Артур сочувственно улыбнулся, увидев меня, и радостно протянул мне руку. Я обнял его и крепко прижал к себе. Лицо его было загорелым и только что со сна, в левом глазу еще висела маленькая сонная крупинка. Он купил себе флакончик Христиана Диора, пахнущий лимоном. Я был так рад его видеть.

«Бедненький, — сказал он, — у тебя плачевный вид». «Так я себя и чувствую. Обними меня еще раз». «У тебя, видно, был тяжелый день?» «Я сбит с толку, Артур. Можно ли сегодня…?» «Ну, конечно».

Совсем другим он не был. Он только что ел сливу, подумал я. Он слегка отодвинул меня от себя, но держал меня крепко. «Хорошо ли ты владеешь собой?» «Сказать это точно, не могу. Не знаю».

«Ну, время покажет, — сказал он. Он ущипнул меня за ухо. — Давай испробуем все возможности».

«Можно ли помедленнее?»

«Нет», — сказал он, и был прав. Мы делали это очень быстро, в теткиной кровати. Начав с проникающих поцелуев, пробежали все извращенные и чужие, но доверительные станции на старом пути к единению, которое у меня всегда угрожающе стояло перед глазами, черное и насильственное и улыбчивое, более извращенное и доверительное, чем всё другое. Потом, приблизительно через десять или пятнадцать минут после моего прибытия в дом, когда правая ладонь у меня была полна его твердой набухшей плотью, а моя левая покоилась на его животе, мною овладело чувство, что наша черная цель воздействует не столь уж угрожающе. Сердце у меня остановилось и в то же время было полно желания, я был исчерпан и до последнего момента наслаждался этим. Было странно и ошеломляюще чувствовать себя в порядке исключения слабейшим. «Вот, — сказал я. — Прямо теперь». «Ты уверен?»

«Да. Пожалуйста. Всё в порядке. Я пойду на это сейчас или никогда».

«Нам нужно что-нибудь для смазки».

«Поторопись».

Он вылез из кровати, побегал по спальне, рассыпая везде газеты, порылся в ящиках шкафов и исчез в ванной. Я слышал, как открылась и закрылась дверца аптечки. Он выскользнул голым через дверь спальной, и я услышал, как он сбежал по лестнице вниз, спотыкаясь от спешки. Я лежал на скомканных простынях и одеяле и смотрел на стрелку будильника, не думая о времени. Бока у меня болели, потому что я так быстро дышал и испытывал только неодолимое желание быть оттраханным. Стрелки двигались, старая расшатанная решетка на окне скрипела, я услышал шаги Артура на лестнице. Он вернулся в спальню, хватая воздух, но улыбаясь и неся бутыль кукурузного масла.