Мальчик, которого растили как собаку

Затем я попросил его нарисовать автопортрет. Он нарисовал какую-то странную безжизненную фигурку, какую мог бы нарисовать даже четырехлетний малыш. Еще более шокирующим было то, что, когда я попросил его нарисовать свою семью, он замялся и казался сконфуженным. В конце концов, он отдал мне белую страницу, только в правом ее углу он поместил крошечное изображение самого себя. Его рисунки отражали то, чему он научился в группе: там была видна тщательная разработка вещей, которые ценил Кореш, ощущалась привычка к доминированию верховного лидера, путанное и обедненное ощущение семьи и присутствовало нечто незрелое и зависимое в изображении себя самого.

По мере того как я узнавал «Давидовых детей», я вновь и вновь видел подобные контрасты: островки таланта, знаний и родственных чувств, окруженные огромными пустыми пространствами отсутствия заботы о детях. Например, они могли хорошо (каждый для своего возраста) читать, поскольку им следовало регулярно изучать Библию. Но они абсолютно не знали математику. Все таланты были связаны с областями мозга, которые регулярно упражнялись, и с поведением, которое получало одобрение. Лакуны были результатом недостатка возможностей для развития, а в случае Майкла это было отсутствие возможностей для самостоятельных решений — у него не было доступа к основным вариантам жизненно важного выбора, который есть у большинства детей, начинающих сознавать, что им нравится делать и кем они хотели бы стать.

Внутри секты почти любое решение — начиная с того, что полагается есть и что носить, и кончая тем, как нужно думать и как молиться, — принималось за них. Подобно любой другой области мозга, структуры, задействованные в развитии самосознания, развиваются или регрессируют в зависимости от того, как часто они упражняются. Чтобы развить самосознание, человек должен научиться делать выбор и оценивать последствия своих решений; если единственное, чему вы смогли научиться — это подчиняться, у вас мало возможностей понять, что вы на самом деле любите и чего хотите.

Одна из моих следующих встреч была с маленькой девочкой, ей было около шести лет. Я попросил ее нарисовать картину ее дома. Она изобразила лагерь. Тогда я спросил ее, что, по ее мнению, там происходит. Она снова нарисовала то же лагерное строение, но все оно было в пламени. Вверху была лестница на небо. Я уже знал тогда — всего через несколько дней после первой попытки взять лагерь — что осада может увенчаться подобным катаклизмом. Все это время другие дети тоже изображали пожарища и взрывы, некоторые даже говорили: «Мы собираемся все взорвать» и «Все собираются умереть». Я знал, что это — важная информация для команды переговорщиков и группы командования ФБР.

Еще раньше мы создали группу для облегчения связей между различными организациями, следящими за соблюдением закона, и нашей командой. Мы имели договоренность с ФБР, что они будут уважать неписаные границы, созданные нами, чтобы помочь детям вылечиться, а мы будем делиться с ними информацией, полученной благодаря нашей работе, которая помогла бы им в переговорах и способствовала окончанию осады. После того, как я увидел эти рисунки и услышал высказывания детей, я немедленно связался с заинтересованной стороной и сообщил, что любая последующая атака на лагерь, возможно, приведет к ускорению наступления, своего рода, апокалипсиса. Я не знал точно, в какую форму он выльется, но, казалось, это будет взрывной, огненный конец. Слова, рисунки, поведение детей — все показывало их уверенность в том, что осада закончится смертью. То, что они описывали, было, в сущности, торопливым групповым самоубийством. Я боялся, что члены секты спровоцируют ФБР начать это финальное сражение. Я несколько раз встречался с моим контактным лицом из ФБР и членами команды — специалистами по поведению, которые, как я узнал позднее, были согласны со мной в том, что дальнейшая эскалация «выполнения закона» скорее спровоцирует катастрофу, чем приведет к капитуляции Кореша. Но они этого не понимали. Тактическая команда была, но они слушали и не слышали. Они считали, что имеют дело всего лишь с мошенником и преступником. Они не понимали, что последователи Кореша в самом деле верили, что их лидер — это посланник Бога, возможно, даже вернувшийся Христос, они были жертвенно преданы ему и готовы на все. Это столкновение мировоззрений в группе привело к эскалации действий, которые и способствовали финальной катастрофе.

После того как я закончил первые собеседования с детьми, ко мне в Вако присоединилось человек двенадцать из «родных» для меня учебных заведений Хьюстона, чтобы сформировать мозговой центр нашей команды медиков. Вместе с охранниками, работниками «Службы защиты детей» и штатом Методического дома мы работали над тем, чтобы покончить с хаосом в коттедже. Мы четко определили расписание: время, когда дети должны идти спать, когда принимать пищу, время, отведенное для школьных занятий, время для свободных игр и время на получение детьми информации о событиях на ранчо. Поскольку действия в ходе осады были непредсказуемы, мы не позволяли детям смотреть телевизор и получать сведения из других — не наших — источников.

В начале работы некоторые участники нашей группы стремились немедленно приступить к терапии. Я же чувствовал, что сейчас важнее всего восстановить порядок и проявлять постоянную готовность поддержать, пообщаться, приласкать детей, уважать их чувства, прислушиваться к тому, что они говорят, играть с ними — вообще «быть рядом», присутствовать. Пережитый опыт был для детей новым и болезненным, поэтому, полагал я, обычная терапия, которую будет проводить практически незнакомый человек, особенно «вавилонянин», может обернуться для них стрессом.

Действительно, исследования, проведенные после Вако, показали, что, если после пережитого травматического события, человека (любого) опрашивает новый врач или адвокат, общение с ним, как правило, представляется ему навязчивым и нежелательным вторжением в его жизнь, и будет совершенно бесполезно. В некоторых исследованиях было продемонстрировано, что после подобного неудачного лечения симптомы ПТСР только усиливаются. В некоторых исследованиях, проведенных нами, также говорится, что самые эффективные способы лечения — это обучение и помощь со стороны привычного социального окружения, особенно семьи. Все члены семьи должны знать об известных и предсказуемых последствиях острой травмы, и только в том случае, если члены семьи видят крайне выраженные и продолжающиеся посттравматические симптомы, они могут обратиться к врачу-специалисту за помощью.

Я полагал, что этим детям нужно дать возможность узнавать о том, что произошло, в приемлемом для них темпе и приемлемыми для них путями. Если бы они хотели поговорить, каждый мог прийти к кому-то из наших сотрудников, с которым он (или она) чувствовали себя комфортно; если нет — они могли играть, находясь в безопасности, и создавать новые детские воспоминания и новый опыт, начиная понемножку изживать свои более ранние и страшные переживания. Мы хотели предложить определенную структуру, но не суровость; ласковое отношение, но без наигранной чувствительности.

Каждый вечер, после того как дети шли спать, наша команда собиралась, чтобы обсудить каждого ребенка. В ходе этих встреч мы обнаружили, что предлагаемая терапия уже, в сущности, началась — она происходит во время коротких, даже минутных взаимодействий с детьми. Рассмотрев эти контакты, мы обнаружили, что, несмотря на формальное отсутствие лечения, на самом деле каждый ребенок каждый день получал свою долю целебного человеческого тепла и добрых слов. Каждый ребенок находился в окружении сочувственно относящихся к детям взрослых людей и сам контролировал, с кем из них, когда и как ему взаимодействовать. Поскольку в штате нашей группы у каждого человека были свои особенно сильные стороны — одни очень трогательны и ласковы с детьми, у других прекрасное чувство юмора, кто-то умеет слушать, а кто-то всегда расскажет что-то интересное — дети могли выбирать, что им нужно и когда нужно. Это создавало мощную терапевтическую среду.