Открыть ящик Скиннера

Я беседую еще с несколькими социальными психологами, и они повторяют мне примерно то же самое, употребляя выражения вроде «отсутствие кросс-ситуационной консистентности». Ли Росс говорит:

— Случай Чаффина просто доказывает, что поведение определяет не личность, а ситуация. — Честно говоря, это объяснение представляется мне совершенно ничего не объясняющим. Утверждение, что в одной ситуации Чаффин проявлял независимость, а в другой — покорность только потому, что человек представляет собой клубок непредсказуемых импульсов, очень хлипкая модель, и я не собираюсь соглашаться с ней. Пример Чаффина ни в коей мере не доказывает, будто не существует личностных черт, связанных с непокорностью или ее противоположностью — послушанием; что он доказывает (если считать, что выборка из одного человека может доказать хоть что-нибудь) — так это что поведение испытуемого в лабораторных условиях не обязательно распространяется на ситуации за пределами лаборатории, которые представляют собой нечто совершенно иное.

Это нечто, именуемое в психологии внешней валидностью и обычно понимаемое как генерализация [21], представляет собой серьезную проблему для лабораторной психологии. Какой прок в том, чтобы продемонстрировать результаты, которые не могут быть воспроизведены за пределами чистых белых стен маленькой научной лаборатории? Представьте себе ученого, открывшего новый антибиотик, который изумительно действует на самцов-крыс с единственным яичком, содержащихся в суперстерильных клетках. Такое открытие внешней валидностью не обладает, потому что у большинства мужчин — два яичка и, как правило, живут они в далеко не стерильных условиях.

Сомнения во внешней валидности преследовали эксперимент Милграма с самого начала. Милграма критиковали за то, что созданная им ситуация лишена повседневного реализма, что она далека от конфликтов реальной жизни; в результате человеческая драма, отраженная экспериментом, оказывается безотносительной к тому миру, в котором мы живем. Хотя широкая публика восприняла данные, полученные Милграмом, с интересом — в «Нью-Йорк таймс» появилась статья «65% испытуемых при слепом тестировании повинуются приказам причинять боль», а телекомпания ABC сняла фильм под названием «Десятый уровень», где кудрявого и слегка безумного Милграма играл Уильям Шатнер, — более узкий круг профессиональных психологов смотрел на эксперимент Милграма косо. Берни Миксон усомнился в том, что Милграм изучал именно повиновение; скорее можно было говорить об исследовании доверия: те испытуемые, которые «дошли до конца», имели все основания верить в добрую волю экспериментатора. Другие ученые не соглашались с гипотезой о доверии и утверждали, будто Милграм создал исключительно сценическую ситуацию, мало что говорящую нам о совершенно не сценической реальной жизни, которую мы ведем. Некоторые говорили, что эксперимент Милграма не объясняет ничего, кроме самого себя; это было суровое обвинение, налагающее на всю его затею клеймо творения солипсического [22] театра, наблюдающего за собственными проделками и бормочущего, по словам Хендерикуса Стэма [23], «Ну разве мы не умницы?». Ян Паркер, поместивший отклик на милграмовский эксперимент в журнале «Гранта», вообще нашел его трагикомическим спектаклем; это мнение совпало с заключением видного ученого Эдварда Э. Джонса, который еще раньше отклонил статью Милграма, присланную в его журнал: «Мы не можем сделать никаких заключений по поводу повиновения; скорее можно восхититься возможностями созданной вами ситуации как оказывающего влияние контекста».

Одним из наиболее яростных критиков Милграма оказался Дэниел Дж. Голдхаген, бывший профессор Гарвардского университета и автор книги «Добровольные палачи Гитлера: рядовые немцы и Холокост». Голдхаген высказал серьезные сомнения по поводу генерализации специфического эксперимента Милграма и вытекающей из него парадигмы повиновения, которая объясняла бы возникновение геноцида. «Эксперимент Милграма приводит к большему числу ошибочных заключений насчет Холокоста, чем все появлявшиеся до сих пор публикации, — пишет Голдхаген. — Его теории повиновения просто неприменимы к реальной жизни. Люди все время отказываются подчиняться законной власти. Американское правительство говорит одно, мы делаем другое. Даже обращаясь за медицинской помощью и будучи уверенными в добрых намерениях своих врачей, пациенты очень часто не выполняют назначений. Более того, в созданной Милграмом ситуации испытуемые не имели времени на то, чтобы обдумать свои поступки, а в реальной жизни все иначе. В реальной жизни эсэсовцы убивали днем, а вечером возвращались домой, к своим семьям. В реальной жизни люди имеют сколько угодно возможностей изменить свое поведение. Когда они этого не делают, то не потому, что слушаются начальства, а потому, что таков их выбор. В эксперименте Милграма фактор выбора вовсе не рассматривался».

Что ж, это такая критика, которой мало не покажется. Кое-что Милграму было трудно переварить, кое-что его забавляло. Он привлек к себе внимание общества, ученые спорили о значении зловещих событий в лаборатории, а Питер Гэбриел написал в его честь песню под названием «Мы делаем то, что нам говорят».

Никто, впрочем, так и не мог определить смысл эксперимента Милграма, не мог сказать, что он измеряет или предсказывает и какое значение следует приписывать полученным данным. Выявлял ли он покорность, доверие, внешнее принуждение или что-то еще?

— На самом деле, — говорит Ли Росс, — значение экспериментов, то, что именно они показывают, остается совершенно загадочным.

Тем временем, пока одни ученые обличали Милграма в методологических ошибках, другие ополчились на него с этических позиций. Милграм представил результаты своих исследований в 1963 году; в 1964-м детский психолог Дайана Баумринд опубликовала в ведущем психологическом журнале резкую отповедь Милграму: он обманывал испытуемых, не получал их информированного согласия, причинял травмы. Коллега по Йельскому университету донес на Милграма в Американскую психологическую ассоциацию, и решение о его вступлении было отложено на год.

— Вы должны понять, — говорит Ли Росс, — что все это происходило в 1960-е годы, когда общество было очень чувствительно к этическим проблемам. Только что стали известны подробности расследования в Таскеги отказов в лечении чернокожим сифилитикам, все еще обсуждались преступления нацизма, и общее настроение было явно антисциентистским [24]. Именно с этих позиций судили о Милграме.

А судили его строго. Коллеги направили на него яркие лабораторные лампы и обнаружили множество недостатков. Милграм ежился и отбивался. На вечеринках люди отшатывались от него, узнав, кто он такой. Бруно Беттельхейм [25], образец гуманизма, назвал работы Милграма несущими зло. Когда пришло время перезаключать контракт с университетом, и Йель, и Гарвард не захотели видеть его в своих увитых плющом стенах.

— Да и кто взял бы его? — говорит его вдова, миссис Милграм. — В те времена для заключения контракта требовалось единодушное одобрение сотрудников факультета, а Стэнли был таким противоречивым…

Желания Стэнли, похоже, тоже были противоречивыми: он хотел быть исключением, но сохранить общее одобрение; шокировать мир, а потом оказаться в его всепрощающих объятиях. Один университет за другим отвергал его кандидатуру, и у Милграма — а вовсе не у его испытуемых, не у Джошуа Чаффина — начались неприятности с сердцем. Толстый голубой стебель — аорта — оказался закупорен, вялая сердечная мышца грозила отказать. В тридцать один год Милграм стал профессором Сити-колледжа в Нью-Йорке — не такое уж малое достижение для столь молодого человека, — но в тридцать восемь перенес первый из пяти инфарктов миокарда. Удушье заставляло его хвататься за горло, боль отдавалась в плече, колени подгибались… Реанимация, снова реанимация, но каждый раз пламенный мотор становился все слабее.