Эротизм без границ
Эротизм без границ читать книгу онлайн
Практически все представленные в книге статьи и материалы связаны с конкретной литературной эпохой (конец XIX — первая половина XX века: от Ф. Сологуба до В. Набокова) и одной из центральных для нее проблем (столь легкомысленно высмеянной сатириком: Пришла проблема пола ). Сборник включает работы, отличающиеся разными аналитическими подходами и рассматривающие разные аспекты темы: русское вейнингерианство и уайльдизм, литературное поведение и эротический кодекс русского декадента (и шире: его западноевропейские источники и соответствия), женская телесность и женственность в модернистских текстах…
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Среди парижских писем сохранилось стихотворение-протест [810], адресованное З. Гиппиус, записанное рукой Татьяны и, вероятно, ее же авторства (а возможно, и Карташева [811]):
Несмотря на почти фанатичную преданность сестре, идее «нового религиозного сознания», «Главному», несмотря на строгое следование предписаниям Мережковских в руководстве «гнездом» и в вопросах интимной жизни, Татьяна Николаевна временами испытывала мучительные сомнения в собственных силах. Иногда ей хотелось отказаться от общинной жизни, вернуться в лоно Православной Церкви, стать «обычной женщиной», «нарожать детей» — продлить «дурную бесконечность», заняться рисованием.
Избранный путь требовал немалых жертв — прежде всего отказа от свободы и воли. Ее письма-отчеты — «дневники», с содержавшимися в них исповедями, прочитывались и обсуждались не только «главой» «церкви», но каждым из «иерархов». Не только ее интимные переживания, но и личная жизнь Карташева, Наты и Кузнецова подвергались строгому наблюдению, контролю, обсуждению и корректировке. Все это порождало протест. К одному из своих «донесений» в Париж Татьяна приложила обращенную к ней записку Карташева, которую дополнила собственным признанием, повторяя за ним слово в слово:
Я должен от вас уйти. Такое ощущение. Тоска тесноты и необходимость обезличения. Я не могу быть не собой. Я буду вне действия, в созерцании. Надо напрячь волю и разойтись. Я боюсь тесноты и тоски. Я не могу быть безличным. Я не гожусь ни для кого. Да и никто ни для кого, кроме случайных сходств и сродств. Тяжело, зачем я в такую опасность шел. <Антон>». — «Я должна от вас уйти. Такое ощущение. Тоска тесноты и необходимость безличия. Я не могу быть не собой. Я буду вне действия, в созерцании. Надо напрячь волю и разойтись. Я боюсь тесноты и тоски. Я не могу быть безличной. Я не гожусь ни для кого. Да и никто ни для кого, кроме случайных сходств и сродств» [812].
Письмо сохранилось вместе с другими отчетами, отосланными в Париж. Однако оно было всего лишь робкой попыткой выйти из «послушания», отстоять невнятно почувствованную правду «пола», — невинный и бессильный бунт на корабле. Испытание идеалом «новой» любви не выдержал В. Кузнецов: неожиданно для всех весной 1907 года он, втайне от Наты, женился на художнице Людмиле Давидовне Бурлюк (1886–1968; сестре поэта Д. Бурлюка) — и покинул коммуну, кажется, без особых угрызений совести. На фоне платонических проектов недавней возлюбленной его побег выглядит более чем естественным. В письме от 11 сентября 1906 года Ната поверяла Зинаиде свои мечты:
«Во-первых, я хочу, чтобы не было ни мужчин, ни женщин, а были бы однополые все. Т<о> е<сть> чтобы всем были даны одинаковые возможности. Существовали бы мужские и женские начала, но они могли бы физически воплощаться в одном человеке. Если бы у меня, предположим, не хватало женского элемента, я чувствовала, знала бы, что физически могу его иметь; не было бы поликсениного [813] подбородка. Ели бы ровно столько, сколько надо, все бы рассосалось, наружу не выходило. Но в случае — переешь, то выплевывал бы обратно, потому что не вошло бы. Желающие иметь детей ели бы особую траву. Есть было бы чрезвычайно приятно и рождать безболезненно. При этом живот бы не рос, потому что раз внутренностей нет, то и места довольно было бы для ребенка.
Тата жестоко издевалась или, вернее, хохотала над моим проектом, как старики траву едят. Говорит, скука дохлая была бы. А мне так нисколько не скучно, а очень чисто. Теперь гораздо скучнее и главное — бесконечнее. <…> Вот и знай, какова я. Все, что говорено относительно „пола“, могу понять наружно, не до дна, неодобрительно, в глубине желая стариков, поедающих траву. Скрываю, но хочу. А для чего я должна скрывать, раз я так думаю?» [814]
Вместе с отказом от «человеческого, слишком человеческого» члены коммуны были вынуждены фактически порвать все родственные и дружеские связи с миром («И враги человеку — домашние его. Кто любит отца и мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» — Мф. 10: 36, 37).
В письме к Е. В. Дягилевой от 11 августа 1905 г. З. Гиппиус поясняла мотивы предстоявшего отъезда в Париж:
«…уезжая из России, от всех людей, с которыми более или менее близки, оставляя их (я сестер своих оставляю, с которыми у меня совсем не сестринская связь, а внутренняя связь у всех нас с ними) — кажется, что мы отдаляемся от людей, уходим от них в себя, хотим замкнуться, что нам довольно нас самих. Но это не монастырь, не вечный затвор, а именно пустыня, которую неизбежно перейти, чтобы прийти. <…> Здесь у каждого из нас есть свои старые связи, прежние, и, общаясь с ними, — каждый из нас со своим близким в отдельности, — неизбежно уходит в свое же прошлое, делается на это время „ветхим человеком“. И как „трое“ — мы в это время перестаем существовать. Это не значит, что мы навеки должны порвать со всеми, к кому были только близки прежде; но надо укрепить в себе и друг в друге новую точку зрения, новый взгляд на мир <…>» [815].
Близкие и родственники не понимали причины их «ухода», а они не спешили давать объяснения, да и едва ли могли быть поняты. Настоящей трагедией для семьи А. Карташева отозвался его уход в новую христианскую жизнь. 8 июня 1907 г. Татьяна писала сестре:
«Сегодня получила письмо от Карташева. И жалко его стало мне и Нате. <…> Пишет, что, наконец, выяснилось к нему отношение домашних. Вся трагедия, которую они переживают от его переезда к нам. (Вспомним, переезд-то был чисто ради Главного, еще меня не было, тебя уже не было!) Отец рыдал три дня, потом заболел и должен оставить службу. Сестры заболевают после каждого письма. Пишут письма раздражительные, издеваясь над ним, нами, „христианством“. Отец теперь (отец кротости необычайной) написал грубое издевательское письмо, чуть не проклинает. Упрекает в бессердечии, чуть не в убийстве. Отец рыдает, что он умрет и не увидится с ним, потому что ждали его на лето, а он остался.
Дома называют его „Антон Владимирович“. Раз отец оставляет службу — надо теперь высылать им по крайней мере 50 рублей, потому что вся семья — три больных сестры, брат-полупсихопат, мать и больной отец — на его руках. <…> Говорит: придется к ним летом поехать. Думаю, что пусть поедет, чтоб не умирали там, — объяснит, что ли, как-нибудь» [816].
Близкие Таты и Наты также тяжело переживали их неофитский сепаратизм. Сестры отстранили от себя всех, кто представлял угрозу для «Главного». В полной изоляции от них оказалась Анна (или Ася, как ее звали в семье). После окончания в 1903 г. харьковского медицинского института она хотела обосноваться вместе с Татой и Натой в Петербурге и даже на короткое время поселилась вместе с ними на квартире в доме Мурузи, в период пребывания Мережковских в Париже. Будни коммуны протекали у нее на глазах, однако сестры принципиально сторонились ее и не посвящали в свою жизнь и религиозные идеи.
