Самвэл

Когда мор косил людей, болезнь не пощадила и красавицу персиянку. Все время ее болезни царица не знала ни минуты покоя и ночи напролет не отходила от постели больной. Лишь когда девушка стала выздоравливать, у царицы отлегло от сердца. После этого царевну держали почти взаперти и не позволяли выходить из дворца. Царица опасалась, как бы под влиянием страшных картин, которые за воротами можно было увидеть на каждом шагу, юная персиянка не слегла снова: она очень боялась покойников, а улицы крепости были усеяны трупами.

Царевна выпила принесенную царицей воду и совсем стряхнула с себя чары сна. Она внезапно соскочила со своего ложа, бросилась к царице, прижалась к ее груди и долго не отпускала: целовала, ласкала, стараясь заглушить прорывавшиеся рыдания.

— Что с тобой, дитя мое? — растерянно спросила царица.

— Ах, если бы ты знала.... я так плакала... так плакала... — прошептала девушка сквозь слезы.

— О чем ты плакала? Что случилось?

— Во сне плакала... Но теперь я рада, так рада... ты жива... ты со мной!

Царица поняла, что пылкое воображение юной девушки смутили какие-то тяжелые сновиденья. Она поцеловала ее, обняла за плечи, села сама и посадила царевну рядом с собою. Потом снова спросила, отчего же она плакала во сне.

— Не скажу... Язык не поворачивается.

После долгих уговоров Ормиздухт рассказала: ей приснилось, будто она гуляет во дворе царского дворца. Вокруг много людей. И все они — мужчины и женщины, старики и дети — лежат на земле: одни уже умерли, другие корчатся в предсмертных муках. Среди мертвых она вдруг увидела и царицу... Царевна упала на ее бездыханное тело и зарыдала; она плакала долго, но бесчувственный труп не внял ее рыданиям и мольбам...

— Наши беды произвели на тебя слишком тягостное впечатление, вот ты и видишь такие сны, дорогая Ормиздухт, — принялась утешать царица. — Милость Божия безгранична. Господь спас нас от смерти, будет хранить и дальше. Успокойся и не падай духом.

Впечатления и впрямь были слишком тягостны для чувствительного сердца юной девы. Она не только стала свидетельницей того, как вымерло все население города-крепости; у нее на глазах смерть скосила всех до единого сотни ее слуг и служанок. Эти утраты раздирали ее сердце; она никак не могла свыкнуться с ними: нередко во сне звала умерших, и когда они не являлись на зов, заливалась горькими слезами. Вот почему в последнее время царица велела поместить царевну в своей опочивальне: так ей было легче утешить девушку, если понадобится.

— А теперь пойдем, милая. — Царица встала и взяла Ормиздухт за руку. — Пойдем посмотрим, чем-то угостят нас сегодня Асмик и Шушаник.

Уныние царевны мгновенно сменилось радостью. Она со смехом вскочила с места, схватила светильник, стоявший на окне, и быстро пошла впереди царицы, упрашивая ее:

— Светильник понесу я! Ладно, матушка? Ты ведь позволишь? Ты мне совсем ничего не позволяешь делать.

В последние дни она стала называть царицу матушкой. Царица добродушно усмехнулась и позволила девушке нести светильник самой.

Они прошли сквозь вереницу пустых темных залов и вошли в трапезную. Асмик и Шушаник уже накрыли стол для ужина. На роскошной скатерти стояли серебряные блюда с тремя жареными голубями. Больше ничего не было. Армянская царица и персидская царевна подошли к столу и с удовольствием приступили к скудной трапезе. Асмик и Шушаник прислуживали им. Увидев, что на столе три голубя, царица спросила:

— Сколько голубей подстрелили сегодня?

— Четырех, государыня, — поспешила ответить Асмик. — Трех я, одного Шушаник.

— Ты у нас мастер на все руки, — с улыбкой похвалила царица. — Но почему так несправедливо поделили? Нас двое, и нам три голубя, вас тоже двое, а вам — всего один?

— Нам хватит и одного, государыня, — поспешно возразила Асмик. — Если мало, мы сами виноваты: плохо охотились.

— Нет, что Бог посылает, надо делить поровну. — С этими словами царица взяла одного голубя и передала служанкам, а двух оставила себе и царевне и повторила: — Нас четверо, и Бог послал каждой по голубю. Ступайте и поужинайте.

Прислужницы ушли, хотя по обычаю должны были оставаться возле царицы, пока она не окончит трапезу.

Ормиздухт, которая с особым удовлетворением слушала эти милостивые слова царицы, улыбаясь вставила свое слово:

— Раз еду делим поровну, надо и работу делить так же. Давай ходить на охоту по очереди: один день мы с тобой, другой — Асмик и Шушаник. Разве не лучше по очереди, матушка?

— Лучше. А охотиться ты сумеешь?

— Еще как! Завтра наша очередь, вот увидишь, какая я меткая! В Тизбоне брат иногда брал меня с собой на охоту, и я ни разу еще не возвращалась с пустыми руками. Один раз даже попала в бегущего зайца! Когда мы вернулись во дворец, брат похвалил меня и подарил красивое кольцо.

— От меня тоже получишь красивый подарок, если и завтра не промахнешься.

Царевна обрадовалась как дитя.

На столе стояли серебряный кувшин с вином и два золотых кубка. В крепости иссякли все припасы, но вина оставалось много. Отборные вина из разных концов Армении хранились в огромных, врытых в землю, глиняных кувшинах-карасах. Многие имели выдержку в несколько десятков лет.

Царица наполнила кубки ароматным вином и поставила один перед собой, другой перед персидской царевной. Прекрасная персиянка глоток за глотком отпивала из кубка и щебетала, не умолкая. Рассказывала о Тизбоне, о царском дворе, о разных случаях из своей жизни. И чем дольше это длилось, тем ярче нектар армянской земли разжигал пламя радости в ее юной крови и алое зарево румянца на ее бледных щеках. Она так воодушевилась, что даже запела старинную персидскую песню:

Высоко на выступе древней скалы Ужасная крепость стояла.

Испуганно мимо летели орлы И прочь убегали шакалы.

Лишь ветер бесстрашно над ней пролетал И бился о горные склоны,

И слышал, как в крепости кто-то рыдал,

И слышал моленья и стоны.

Не мудрый строитель те стены воздвиг,

Они не из камня иль дуба,

Отпрянет в испуге взглянувший на миг На облик их дикий и грубый.

Из трупов кровавых, из груды костей Воздвигнуты мрачные стены, Обрызганы кровью погибших людей, Стоят они здесь неизменно.

Здесь к черепу череп уложены в ряд,

И грозные высятся своды,

И башни и вышки безмолвно стоят Под взором бесстрашной природы.

Их было семь братьев, семь богатырей, Строителей крепости странной.

И воинов не было в мире храбрей, Взрастила их мощь Аримана.

Была у воителей-братьев сестра, Блистала красой своенравной,

Дивились очам ее дивным ветра,

И не было в мире ей равной.

— Заря, не свети, — говорила она, — Светлее тебя мои очи. —

Луне говорила: — Спи мирно, луна, Красой озаряю я ночи,

И храбрые витязи дальних племен И грозные горные девы К чудесной красавице шли на поклон И все были жертвою девы.

А дивная дева им вторила вновь:

— Пусть с братьями бьется воитель, — За славу победы дарую любовь — Получит меня победитель.

Вздымалось копье, и сверкали мечи,

И падал удар за ударом,

Стучали сердца, как огонь горячи, Объяты воинственным жаром

Гремели бои, и гудел небосвод,

И панцири наземь слетали,

А боги глядели с небесных высот,

Из горней невидимой дали.

Красавица-дева, нема и бледна,

Следила за битвой кровавой,

И радостно братьев встречала она, Гордясь их победною славой.

И так несчастливцы один за другим На поле борьбы погибали,

Их трупы сносили к стенам крепостным И страшный чертог воздвигали.

И стены все выше вздымались в зените,

И башни росли на уступах.

А сердце красавицы — словно гранит;

Никто не любим неприступной.

Промчалось немало и лет и веков

И вот на земле появились

Семь юных царевичей, семь храбрецов —

Красе их и горы дивились.

И дрогнула дева, увидевши их,

А сердце, что камень горючий:

Кого из красавцев избрать семерых?