Свет и мрак<br />Сборник фантастических повестей и рассказов

И желтый, лысый князь еще больше пожелтел он этих слов и молча низко поклонился. При чем длинное лицо его еще сильнее вытянулось.

Уселись все около маленького круглого стола, за который села сама старая тетка, — села в то самое старое маленькое кресло покойного князя, на котором он работал. И кто бы теперь взглянул на нее, сидящую на кресле покойного, на её большой нос, на её оттопыренную нижнюю губу — не сказал бы, что это сестра старого князя.

Княжна Анна Тимофеевна, которой было вверено специально воспитание Гризли, встала, подошла к столику, за которым сидела старая тетка, и обстоятельно доложила обо всей истории.

— Не знаю, как быть — добавила она. — Явился неведомо откуда, словно бес, прости Господи, просто деревенский мальчишка — и ухватилась за него, и знать ничего не хочет.

Но старая тетка прервала ее.

— Приведете их сюда! — приказала она.

И Гризли с Гришей вошли, держась за руки. Гризли вела, гордо подняв голову, своего названного брата. Она чувствовала и знала очень хорошо, что никакие силы не могут отнять от неё её Гриши.

Подошли к старой тетке. Милостиво дала она поцеловать им свою руку. Потом взяла Гришу и поставила его прямо против себя. Она долго, прямо, улыбаясь все больше и больше, смотрела на его умное, открытое личико, в его ясные, большие глаза.

А Гриша думал, соображал в это время. Думал: что за кудри большие, ровно кудель, наверчены у старой тетки на голове и ровно полотенце кружевное собрано у неё на макушке; а руки… но не знал Гриша, даже как придумать название тому, что было надето на руках старой тетки. Нравилась ему большая золотая цепь, что висела у неё на шее, и невольно посмотрел он на золотую пуговку его красной рубахи.

— У меня така же запонка-то, — сказал он, слегка дотрагиваясь до золотой цепи.

Многие из ареопага всплеснули руками и покачали головой; многие улыбнулись при этой ребячьей выходке маленького дикаря.

Старая тетка также улыбнулась и потрепала по щеке Гришу.

Потом тихонько указательным пальцем, на котором были надеты дорогие перстни, супиры и сувениры, — поманила к себе Гризли.

— Он люб тебе? — спросила она ее почти шепотом.

— Он брат мой, тетя, — сказала прямо и гордо Гризли.

— Ты хочешь, чтобы он жил здесь — в доме князя Ивана Аполлоновича?

— Хочу, — сказала Гризли, также гордо и непреклонно.

И старая тетка быстрым движением руки поставила ее в середину круга.

— Читай завещание князя Ивана Аполлоновича, — приказала она, — громко читай завещание — повторила она.

— «Во имя Отца и Сына и Св. Духа», — начала Гризли громко и отчетливо…

— Пропусти начало — поправила тетка. — Читай дальше.

— «Завещаю я мою вотчину, княжего рода, в род мой…»

— Пропусти, — опять прервала старая тетка. — Читай с этих пор: «и да будет её воля нерушима».

Гризли быстро подхватила:

— «И да будет воля её нерушима, и все, что она пожелает да будет исполнено по её желанию — и никто вопреки оного, ее ни к чему приневолить не может».

— Остановись! — прервала старая тетка. — Хочешь ли ты, княжна Гризельда Аполлоновна, — начала она громко и торжественно, — чтобы твой приемыш и названный брат, Григорий Бестяглый, жил здесь, в твоем родовом доме, вместе с тобою?

— Хочу! — сказала Гризли, также гордо и непреклонно, как прежде.

— «И все, что ты пожелаешь, — прибавила старая тетка, — да будет исполнено по твоему желанию, и никто вопреки оного ни к чему тебя приневолить не может».

— Слышали вы? — обратилась она ко всему ареопагу. Все молчали.

— Слышали вы, — повторила она вопрос, — последнюю волю брата моего, князя Иоанна Аполлоновича?

— Слышали, матушка княгиня, — сказал старый князь Лев Спиридонович и, встав с своего бархатного кресла, поклонился старой тетке. А за ним и все встали и поклонились ей, кто просто кивком головы, как бы в подтверждение правды её слов, а кто, отвесив низкий поклон, чуть не до земли в пояс. И все подумали при этом: как же нам прежде это в голову не пришло? а все это напутала княжна Анна Тимофеевна. И что тут в самом деле важного такого, что девочка хочет взять к себе приемыша холопа? Что же тут особенного? и зачем надо было нас всех собирать? беспокоит!

И все они, при этом забыли свое прежнее распоряжение: «ни под каким видом не пускать Гришу в барские покои».

У всех точно гора с плеч свалилась. Все начали рассуждать, говорить, о чем в голову пришло и о чем не успели наговориться у себя, в своих хоромах и княжеских палатах.

А Гризли, довольная, сияющая с пылающими щеками, с сверкающими глазами, увлекла Гришу в дальний угол комнаты, туда, где на пьедестале из ляпис-лазури стояла раззолоченная ваза, которой знатоки и цены не находили.

— Гриша! — говорит она полушепотом, крепко сжимая руку названного брата. — Гриша! теперь мы с тобою не расстанемся. Тебя не прогонят от меня. Ты рад?!

Гриша посмотрел на нее рассеянно и ничего не ответил. Его занимали все эти бары— в париках и манжетах, — занимали звезды, которые сияли на груди князя Петра Алексеевича, занимала старая моська княжны Мавры Степановны, и, в особенности, её арапка. Он с изумлением и страхом смотрел на её черное лоснящееся лицо, толстые губы, на сверкавшие ослепительной белизной белки черных, блестящих глаз и на её вышитое золотом красное платье…

Раннее утро. Радостное солнце играет в старом доме. Оно играет, на золоте и мраморе, на хрустале и фарфоре. Оно сверкает радужными огнями в гранях стеклянных подвесок, стелется мягким блеском на штофных обоях. Косой луч его упал в голубую гостиную, и расцвела и заиграла вся голубая гостиная. Поползли теплые отсветы по голубому штофу и светлые блики засверкали на золоченой мебели, на раззолоченных вазах.

Радостный луч сверкает и в сердце Гризли.

Все трепещет внутри её и каждый нерв её дрожит и поет радостную песню.

И вся она сияет, как нарядная лютня, и не замечает, как сильно натянуты все её струны, и чутко отзывается в ней каждый луч радостно сверкающего солнца. Она знакомит маленького дикаря со старым домом. Она все показывает и обо всем рассказывает Грише. И так полно, переполнено её сердце, — так много ей надо передать, с самого начала, другому ответному сердцу, — что нет у неё слов. Да и что значат слова, когда само сердце просится говорить и слиться с другим, — милым, родным сердцем?!

— Вот это наша зала, — показывает она Грише.

— Эка большуща, ровно церковь, — замечает Гриша. — А нешто меряно — сколько в ней саженев? — И он меряет глазами, и на его детские глаза зала кажется неизмеримой. — А это что? — спрашивает он, указывая на статуи света, несущие канделябры, — это анделы?

— Нет, это гении света — объясняет Гризли. — Они всюду вносят жизнь и свет, всюду!

И не может понять Гриша, как неподвижный статуи могут вносить свет. Он подходит к ним и проводит ручкой по ножке статуи.

— Ишь — пылища-то, — говорит он, показывая запачканную руку. — Из лебастру, чай, сделаны?

— Нет, Гриша. Из мрамора. Есть такой камень как известка, только твердый такой, знаешь слегка прозрачный…

— А там это больши раззолочены палати? — спрашивает Гриша, показывая на хоры.

А Гризли смеется и объясняет ему, что там, на этих палатях, играют музыканты, когда внизу, в зале, танцуют. Идут дальше, в желтую гостиную.

Гризли подводит его к молящемуся мальчику.

— Посмотри-ка, Гриша, — говорит Гризли: — он молится. Посмотри, какое у него доброе, прекрасное лицо.

— А зачем-же он голый? — недоумевает Гриша. — Ровно из бани!..

— Это ангельчик!.. Гриша!

— Ангельчик!.. а зачем-же вон в том углу смеется? Это тоже ангельчик? — спрашивает Гриша, указывая на амура.

— Нет, это амур.

— Ну, а если вон этот не будет молиться и засмеется, так он тоже будет амуром? — спрашивает он.

И Гризли вдруг поражает это сходство: «да почему же, — думает она, — я называла одного ангельчиком, а другого амуром?»

— Видишь-ли, Гриша, — говорит она, — амур — это бог любви, маленький такой божок, которому покланялись древние римляне, а ангельчик — это служитель Бога.