Ванна Архимеда: Краткая мифология науки

Почему «Большой»? И почему «взрыв»? Что касается первого, то с ним все ясно. Возьмите звезду, говорил Эддингтон, умножьте ее в сто тысяч миллионов раз, и вы получите галактику; возьмите галактику и умножьте ее в сто тысяч миллионов раз, и вы получите Вселенную. Невозможно помыслить себе «мышиный пук» в начале такой космической безмерности. Во всяком случае, надо признать, что в эпоху Большой Науки слово пришлось ко двору среди «символов нашего времени», как их называл физик Элвин Вейнберг: ускорителей элементарных частиц, экспериментальных ядерных реакторов и всевозможных космических челноков. «Эти устройства, — говорил он, — выражают собой глубинные ценности и устремления нашей культуры точно так же, как пирамиды и соборы в прежние времена». Заканчивал он предупреждением — а было это в 1961 году, — в котором упоминались три главных бича Большой Науки: деньги, средства массовой информации и администраторы. Чтобы получить деньги, нужны СМИ; чтобы их контролировать, нужна администрация. Отсюда необходимость, с одной стороны, пользоваться птичьим языком, говоря о будущем, и оправдывать колоссальные инвестиции ради узкоспециальных результатов — с другой.

«Взрыв» же не столь прозрачен. Прежде всего этот термин ассоциируется со звуком взрыва, распространяющимся из определенной точки пространства. Однако теория предполагает, что и пространство и время рождаются как раз в этот момент; и вообще, как гласит реклама одного научно-фантастического фильма, «в космосе ваших криков не слышно». В самом деле, звуковые волны не могут распространяться в пустоте. Но в слове Bang содержится и успокаивающий нюанс — звуковой барьер [39]. Мы вспоминаем о нем, глядя, как сверхзвуковой самолет расчерчивает небо белоснежными полосами. Откуда берутся они, откуда приходит этот грохот? Этого мы не знаем, хотя образ так привычен. В мире идей образ Большого взрыва не менее привычен и не менее странен. Раздался он десять, двенадцать или двадцать миллиардов лет назад? Какая разница…

Ага, а ведь было же и начало! Наука нас этому учит, подтверждает нам это, и, если выражение «Большой взрыв» содержит в себе скрытую отсылку к теории, по поводу которой ученые могут многое сказать и многое объяснить, указывая начало с точностью до 10^-43 секунды — точнее не позволяет квантовая неопределенность, — тем лучше. Что скрывается за этой ширмой, перст Всемогущего или sensorium Dei [40] милое астрономам, приверженным «принстонскому гнозису» [41], — каждый выбирает по вкусу. Лекция о Большом взрыве для студента колледжа — такое же непреложное откровение, как рассказанная родителями история о начале света для маленького индейца омаха: американский этнолог Александр Элиот утверждает, что в космогонии этого североамериканского племени все живые существа были когда-то бесплотными мыслями, плавающими в пространстве. Они прибыли на Землю, когда она была вся затоплена водой. Мысли в растерянности болтались над ней. Но однажды из водяных глубин поднялся огромный камень. Он взорвался с чудовищным грохотом, исторгнув к небесам пламя. Вода испарилась, и возникли облака. Образовалась твердая земля. Духи растений, а затем и животных приняли физическую форму. Наконец появились и люди. Как говорил Мирча Элиаде:

Большой взрыв нам хорошо знаком. Это не обедняет его научной состоятельности, хотя само выражение было парадоксальным образом выбрано именно в таком духе тем, кто его придумал. В действительности астроном Фред Хойл «смеха ради» использовал его в серии радиопередач BBC в 1950 году. Самому Хойлу идея, что Вселенная может родиться и потом раздуваться, как воздушный шар, на протяжении миллиардов лет, представлялась исключительно гротескной. Тут он был не одинок. Эйнштейн и сам сделал все для разоблачения этой гипотезы. В 1917 году, конструируя свою космологическую модель, исходя из уравнений общей теории относительности, он с сожалением констатировал, что, с какого конца за них ни брался, всегда приходил ко Вселенной с расширением. В конце концов, чтобы навязать своей модели статическое поведение, он приправил ее математически необходимыми ингредиентами, позволяющими одновременно сохранить принцип относительности и верность старой идее, насчитывающей не менее двух тысячелетий, о неизменности и вечности космоса.

Но искусственный прием по определению неубедителен. Положение усугубилось, когда в 1929 году Эдвин Хаббл показал, что галактики удаляются от нас со скоростью, пропорциональной расстоянию. Чем они дальше, тем быстрее удаляются; так возникла идея, что Вселенная расширяется, — идея, которую Эйнштейн предвидел вопреки самому себе. Но не он направил астрономов по следу Большого взрыва. Эта честь принадлежит бельгийскому аббату Жоржу Леметру, пустившему задом наперед кинопленку всеобщей эволюции и увидевшему, как галактики все больше и больше сближаются друг с другом, пока не образуется то, что он назвал первичным атомом.

Во время доклада, сделанного в библиотеке обсерватории Пасадены на горе Вильсон в присутствии Эйнштейна, Леметр выразился со свойственным ему лиризмом:

Благодаря аббата, Эйнштейн сказал ему с чувством: «Это самая прекрасная и самая удовлетворительная из интерпретаций, когда-либо мною слышанных». Но сколь бы прекрасна ни была эта теория с эстетической точки зрения, она все же оставалась не более чем гипотезой. И если спустя тридцать лет она была все так же отвратительна Хойлу, то не в последнюю очередь потому, что по современным ему расчетам возраст Вселенной выходил значительно меньшим, чем возраст нашей собственной галактики. Но сторонники Большого взрыва уже готовились к победе в решающей битве. Размышляя о первых минутах жизни Вселенной, Гамов, Альфер и Герман заключили, что космический суп, существовавший в те мгновения, должен был разогреваться из-за столкновения частиц. Тепло должно было сохраниться до наших дней в виде фотонов с очень низкой энергией, соответствующей температуре излучения порядка нескольких градусов выше абсолютного нуля. Другими словами, они предсказали существование во Вселенной моря фотонов в диапазоне радиоволн. Арно Пензиас и Роберт Вильсон, два радиоастронома из лабораторий Белла, обнаружили (причем совершенно случайно) это реликтовое излучение в 1965 году.

Теория Большого взрыва была теперь встречена с триумфом, а слова Хойла, вопреки его собственной воле, прозвучали объявлением начала новой эры в том, как массмедиа представляют науку, какое будущее они ей рисуют. Отныне пресса, публикуя материалы о событиях в научном мире, сопровождает их заголовками, складывающимися в историю, радикально отличную от той, что изложена под ними. «Мифическое мышление, — писал еще Мирча Элиаде, — использует знаки, занимающие промежуточное положение между образами и понятиями. <…> Это интеллектуальное ремесленничество, когда в дело идет самый разнородный материал, оказавшийся под руками». Когда на обложке журнала Science & Vie мы читаем «300 миллионов долларов на проверку Эйнштейна» или «Ученый раскрывает тайны Вселенной», когда газета Libération сообщает о некоем событии заголовком «Сверхпроводники, энергия на всех парах», когда газета Le Monde пишет о «Памяти воды», а L'Express упоминает о месте скопления комет как о «приюте для небесных бомжей», мы видим продукцию того самого интеллектуального ремесла. Оно показывает нам крошечную горстку людей, затерянных в космосе и жаждущих разобраться в своем происхождении и предназначении.