Число и культура

25 Не следует сбрасывать со счетов, что – в отличие от радикальной интеллигенции – большинство населения не так быстро избавлялось от ортодоксально-коммунистических настроений и взглядов. На Хрущева многие были в обиде за "несправедливые" разоблачения, стало стереотипным представление о нем как о поверхностном, своевольном лидере, что подпитывалось и его действительными поступками. Ностальгия по "порядку", "твердой руке" и по "вере" давала в массах знать о себе. Смена Хрущева была воспринята большинством с облегчением, и, поскольку мы заняты климатом в обществе в целом, а не только в узких интеллигентских кругах, переход к "консервативному" этапу соответствовал наличному момент состоянию, был шагом навстречу советскому большинству.

26 На 56 млн. населения здесь приходится 4 млн. госслужащих (т.е. один на 14 человек). Для сравнения, в Швейцарии 25 тыс. федеральных чиновников при населении немногим более 6 млн. (один на 240 человек); в Японии – менее 500 тыс. госслужащих на 124 млн. населения (один на 248 чел.); цифры взяты из работы [423, S. 131]. Не станем выяснять, какой из факторов в таких случаях является ведущим: количество пережитых революций оказывает влияние на размеры административного аппарата или, наоборот, укорененные этатистские традиции (при известной самоценности и консерватизме госаппаратов) сказываются на том, что страна переживает одну революцию за другой, будучи не в состоянии их остановить. Возможно, это задача "о курице и яйце", т.е. следует говорить о положительной обратной связи. Наши цели ограничиваются исключительно констатацией.

27 Акт смены мышления и установок, как всегда, не остается в рамках собственно политики, проникая во множество специализированных областей, и вот уже, скажем, управляющий директор Software AG в России и СНГ С.Е.Сигарев говорит о наблюдающемся в мире возврате к старой идеологии в сфере информационных технологий: от PC и сетей к сверхбольшим ЭВМ, адаптированным к работе с колоссальными базами данных (на последнее делали ставку Госплан и отраслевые гиганты бывшего СССР, но нарастающая потребность в этом – и у новейших западных монополий) [293].

28 Третья политическая бифуркация в мире, по-видимому, закрепляет итоги идущей глобализации экономики, унификации информационного пространства, а также падения значения национальных границ (национальное самосознание, самоопределение – достижение исторического либерализма). Напротив, в период четвертой революции на пространствах бывшего СССР, в Чехословакии, Югославии проходит процесс национального самоопределения.

29 Для сравнения, см. выше, тринитарный паттерн служил предпосылкой повторения свойств бифуркаций через одну, согласно схеме "тезис – антитезис – синтезис", 1 – 2 – 3.

30 Луи-Филипп, сын Филиппа Эгалите, ставшего во время Великой революции "народным герцогом" и отказавшегося от титула, в молодости вел трудовую жизнь учителя, отправил своих детей в коллеж вместе с детьми третьего сословия. Король проводил бoльшую часть времени в рабочем кабинете, в свободное время прогуливался по Парижу, болтал с рабочими за стаканом вина. Свои деньги он вкладывал в британские ценные бумаги, убежденный в непреходящей крепости экономики Англии. К сороковым годам во Франции заканчивался промышленный переворот. Таким образом, в "некоролевском" образе короля, в возросшей степени уверенности французской буржуазии в будущем находила-таки отражение специфика вторых революций, пусть и не столь отчетливо, как в других государствах.

31 Политические процессы обладают своей жесткой, не зависящей от времени логикой, и Николай II, как и Б.Ельцин, опасался сильных премьер-министров: Витте был отправлен в отставку из-за подозрений, что он хочет стать первым президентом России, сгущались тучи и над Столыпиным перед тем, как тот был убит.

32 Вряд ли случайно то, что Россия еще не проигрывала крупных войн, хотя нередко начинала с поражений. Проигрыш "холодной войны" объясняется тем, что она была "холoдной" и всерьез ее население не воспринимало. Напротив, не было благодушнее в целом обстановки в стране, чем в разгар "холодной войны", в период "брежневского застоя".

33 Детерминативы активно использовались в ряде древних систем письма, см., напр., [350]. В египетской и хеттской иероглифике, шумерийской и хеттской клинописи детерминатив – не произносимый при чтении знак, являющийся показателем класса, к которому принадлежит слово. В нашем случае речь также идет об архаических по генезису сущностях (счет, число); "непроизносимости" соответствует то, что знание о порядковом номере революции обычно остается за порогом сознательного внимания. В явном виде детерминативы до сих пор сохранились, например, в нотной грамоте: музыкальные ключи. Без подразумеваемой апелляции к детерминативам не обходится и в современных языках: так, без них не удалось бы различать омонимы (ср.: "три" – число и "три" – повелительное наклонение глагола "тереть"). В настоящем контексте имеются в виду политические детерминативы, относящиеся к грамматике политической истории как "текста" и задающие стиль политического режима вплоть до момента, пока не состоится еще одна революция, т.е. не будет выставлен другой детерминатив.

34 Такие вещи действительно выглядят не столь уж и важными: революции начинаются, когда у сторонников нового есть шанс победить, т.е. в условиях примерного равенства сил между революционерами и контрреволюционерами. Если верх одерживают сторонники нового, они развивают свой успех до той грани, пока не почувствуют глухого, но твердого отпора со стороны общества, иначе вновь поднимет голову контрреволюция. Если же властям удастся подавить революционеров, то практически сразу приходится идти на реформы – в противном случае вспыхнет рецидив революции (ср. известное правило королей: "бунтовщиков – повесить и выполнить то, что они требовали"). Таким образом, конечный результат революции – для общества в целом, а не для самих "игроков" – не так уж существенно зависит от того, какой из лагерей надел на себя венок победителя. Всякий раз находится равновесие между старым и новым, – то равновесие, которого не хватало политическому режиму в самый канун революции. Поэтому, в частности, не стоит строить иллюзий, что если бы знамя победы в Гражданской войне в России перешло от "красных" к "белым", страна избежала бы ужасов тоталитаризма. Третьи революции "мазаны одним миром", и для подавления восставшего плебса и примкнувших к нему левой интеллигенции, "инородцев" пришлось бы развязать белый террор. Россия все равно получила бы кровавую диктатуру, пусть и выкрашенную в другие идеологические тона, например, как в Германии, националистические. Главная беда, как не раз было замечено, в том, что революции начинаются, что до них доводят, а последствия во многом предопределены.