Ванна Архимеда: Краткая мифология науки

В XIX веке прогресс соединился и с революционной триадой — свободой, равенством и братством, став господствующей идеей, так что триумфальное вступление в лучшее социальное будущее гарантировалось человечеству научно. С Огюстом Контом и его законом прогресса (любовь в начале, порядок в основании и прогресс в перспективе) возникла и утвердилась идея, что социальная эволюция всегда благотворна. «Прогресс — это закон жизни», — утверждал социолог Герберт Спенсер. Прогресс или эволюция? Для геолога Чарльза Лайеля, как и для Чарльза Дарвина, эти два слова были синонимами и обозначали постепенное изменение. С точки зрения Гобино (его «Эссе о неравенстве человеческих рас» было опубликовано в 1855 году), и прогресс, и эволюция должны привести высшую расу (арийскую) к господству на земле. В более осмотрительном ключе выступил экономист и философ Джон Стюарт Милль, опубликовавший свое эссе «О свободе» в 1859 году — одновременно с «Происхождением видов» Дарвина. Там он защищает исходный принцип свободы, основанный на уважении к ближнему; исключение составляют «калеки», «дебилы» и некоторые «отсталые расы». Милль, для которого детерминизм — один из главнейших законов природы, проповедует идею прогресса как никто другой, но его прогресс не обязателен для всех на свете.

Далеко не все было безоблачно в том веке, столь благословенном обилием открытий и изобретений. Критики, пусть и немногочисленные, источали яд. Прошла индустриальная революция и оставила на обочине немало народу, в то время как научная идеология сориентировалась ей в кильватер. Весьма показательным для этого нового настроения было выступление известного немецкого физика Гельмгольца, когда он, подчеркивая в 1893 году призвание ученого искать истину, признал как бы нехотя, что наука может «при случае» приносить социальные блага. А идея прогресса достигла своего апогея с Тейяром де Шарденом, выразившим уверенность, что именно «на основании идеи прогресса и веры в прогресс человечество, столь раздробленное ныне, объединится». Но тут разразилась война четырнадцатого года, и вместе с ней Запад на полном ходу очутился в мире, где, по словам Поля Валери, «прогрессом называют склонность к фатальной определенности». Наука вся без остатка отдалась индустриализации, и ученый мир к этому приспособился. В самом конце войны Эйнштейн скажет о большей части молодежи, что «они становятся офицерами, коммерсантами или учеными исключительно в силу обстоятельств». А за стены академий, созданных исключительно ради решения фундаментальных проблем, все больше станут проникать прикладные, технические и практические задачи.

С этих пор прогресс перестают воспринимать как благодать — он становится обычным человеческим занятием, подверженным, как и все прочие, ошибкам и сомнениям, глупости и продажности, как о том свидетельствуют науки, присосавшиеся к мясорубке, которую со временем стали называть «войной химиков». Но сама идея сохраняется. В 1933 году, несмотря на Великую депрессию, в Чикаго организуется всемирная ярмарка под названием «Век прогресса». Она проходит под девизом «Наука находит, промышленность применяет, человек потребляет». По этому оптимизму очень скоро пройдет каток Второй мировой войны, «войны чародеев» (как ее назовут из-за стремительного развития радаров и электроники) и Хиросимы. Прогресс, как предчувствуют в интеллектуальных кругах, вступает в зону неопределенности. Это особенно ощутимо из-за индетерминизма, подкопавшегося вместе с квантовой физикой под спокойный лапласианский детерминизм. Наука осмотрительно отстаивает свой нейтралитет по части социальной ответственности, и не остается никого, кто взялся бы перекинуть мостик, в иных условиях обязательный, между научно-техническим прогрессом и прогрессом человечества. Надо сказать, что эта позиция становится все более неприемлемой: после талидомида, Лав-чэнел, Бхопала, Чернобыля и других техногенных катастроф светлый облик прогресса заметно омрачился. С течением времени объективное познание, в котором надеялись когда-то найти неисчерпаемый источник разнообразных благ, все меньше и меньше напоминает рог изобилия, зато все больше и больше — ящик Пандоры.

Главы государств изо всех сил пытаются «противостоять негативным эффектам научно-технической революции, полностью изменившей тип занятости миллионов рабочих» [22], ненавязчиво указывая тем самым на нового врага в лице прогресса. Отныне на войну отправляются во имя обуздания познания — идет ли речь об экономических войнах, борьбе против СПИДа или мышечной атрофии Дюшена. Лежащий в основе такой постановки образ тем более парадоксален, что ключевое слово сегодня уже не познание, а его внедрение, то есть инновация. И не важно, какие именно инновации подразумеваются, поскольку никто не интересуется глобальной целью. Достаточно зловеще повторять: «Прогресс не остановить».

«Никакое общество не процветает, — говорил Токвиль, — никакое общество не существует без догм». Без мифов, сказали бы мы теперь. И миф о прогрессе, без сомнения, болен, он утратил свою изначальную наивность. В конце концов, слово progressio означает по-латыни «движение к добродетели».

Змея Кекуле

У бензола необычный запах; пары его удушливы и даже канцерогенны; он горит, испуская внушительный черный дым; его формула, как нам твердят учебники, C₆H₆, где шесть атомов углерода образуют кольцо, или «цикл». Среди прочих замечательных свойств (как то: быть основой для множества красителей, инсектицидов, взрывчатых веществ и пластмасс) он обладает такой же прозрачностью, как и вода, поэтому стеклянный предмет, погруженный в бензол, становится совершенно невидимым! Но это еще не все: у этой немного магической жидкости совсем не банальная история. Разъяснение ее структуры заполонило хроники в середине XIX века и продолжает удивлять до сих пор. Подумать только: она была открыта во сне!

Человека, «увидевшего» во сне формулу бензола, которую на протяжении многих лет искали все его коллеги, звали Фридрих Август Кекуле. В ту эпоху (1865), когда химики ломали копья по поводу атомов, которые одни считали существующими реально, а другие — лишь удобной научной абстракцией, Кекуле сделал свой выбор: он не просто признавал их реальность, но и не переставая видел их во сне, внутренним взором. И в самом деле, такое с ним приключилось не в первый раз. Семью годами раньше атомы уже скакали у него перед глазами, когда он ехал в омнибусе по улицам Лондона. Тогда он заключил, что атомы углерода могут соединяться в длинные цепочки, тем самым заложив основы (при учете четырех связей, которыми углерод может сцепляться со своими соседями) органической химии. Эта наука добилась неслыханного успеха в конце XIX века, поскольку позволила синтезировать наконец органические вещества и показала, что живые существа живы совсем не потому, что в них, как прежде верили, «вдохнули жизнь».

Можно удивляться тому, что химики проделали путь от цепи к циклу в то же самое время, когда люди учились крутить педали велосипеда: первая цепная передача была изобретена в 1869 году… Менее удивительно выглядит идиллическая картина, объединяющая змею с яблоком Ньютона. А если говорить серьезно, то нетрудно себе представить возмущение тех, кто в Бога верил больше, чем в атомы, изрядно отдающими серой заявлениями химиков, из которых прямо следовала избыточность Божественного вмешательства в создание жизни. К тому же сон творца органической химии был вполне эзотерическим. Змея, кусающая свой хвост, — это же Уроборос, символ единства материи и Вселенной, священного кругооборота творения, в котором чередуется порождение с пожиранием. Проще говоря, это образ, тесно связанный со знаменитым «все во всем», а также, если угодно, с «и наоборот», вносящим необходимое уточнение.