Собственность и государство

До сих пор мы рассматривали взаимные ограничения прав завещателя и наследников. Совершенно иной вопрос: на сколько государство имеет право ограничивать наследственный переход имущества во имя общественных целей? Здесь дело идет уже не об отношениях, естественно вытекающих из наследственного права, а о большем или меньшем стеснении этого права во имя постороннего начала. Многие современные писатели, не видя возможности совершенно отменить наследство, стараются однако положить ему возможно тесные пределы, с целью более уравнительного распределения имуществ.

К этому именно клонится предложенное Миллем ограничение наследства в прямой линии известным размером. Милль признает, что из права собственности вытекает право завещания, но он не допускает, чтобы из него вытекало наследование по закону. В прямой линии последнее имеет еще за себя некоторые основания. Родители обязаны дать рожденным от них детям воспитание и средства для преуспеяния в жизни. Если они, умирая, не позаботились об исполнении этой обязанности путем завещания, то государство, восполняя их волю, может предоставить детям известную часть родительского имущества. Но далее этого, по мнению Милля, не простираются ни обязанности родителей, ни требования наследственного права. Никто не обязан оставлять детям такое состояние, которое бы избавляло их от необходимости трудиться самим. Даровое приобретение значительного имущества действует даже вредно на детей. Поэтому желательно самое наследование по завещанию ограничить известными пределами, с тем чтобы излишком завещатель мог распорядиться в пользу других, или чтобы этот излишек был обращен на общественную пользу. Конечно, прибавляет Милль, такого рода ограничения легко обходить, если собственник хочет это сделать. Для того чтобы подобная мера имела действительную силу, надобно, чтобы закон энергически поддерживался нравами [109].

В этих доводах, как обыкновенно бывает с суждениями утилитаристов, берутся в расчет те или другие частные соображения и упускается из виду самое существо дела. Взаимные права и обязанности родителей и детей определяются не тою частною пользою, какая может в том или другом случае проистекать из наследственной передачи имущества, а высшим, мировым законом преемственности поколений. Дети имеют право быть продолжателями жизни своих родителей, а родители имеют право заместить себя детьми. Всякое вторжение государства в эту преемственную связь было бы ничем не оправданным нарушением семейного начала. Этим государство наложило бы руки на самого себя, ибо оно разрушило бы крепчайшие основы общественного быта. Семейство и неразрывно связанное с ним наследство предшествуют государству и сохраняются в нем, как краеугольный камень всего общественного здания. Попытки колебать их могут быть только делом противообщественных страстей, а никак не разумной власти. Поэтому тут об общественной пользе не может быть речи.

Самые частные соображения, приводимые Миллем, нисколько не оправдывают предложенных им мер.

Нет сомнения, что в иных случаях приобретение по наследству значительного имущества может действовать вредно на получателя; но в других случаях оно может быть весьма полезно, не только для самого наследника, но и для всего общества: история и политика равно доказывают, что люди с обеспеченным состоянием составляют необходимый элемент государственного быта. Которая да этих двух сторон перевешивает в общем итоге, это зависит от жизни или от господствующего в обществе духа; но ни в каком случае государство не призвано в это вмешиваться. Не его дело разбирать нравственные побуждения граждан; это - задача семейной жизни и общественных нравов. Сам Милль признает, что без поддержки нравов предложенная им мера должна оставаться бессильною. Следовательно, и приложение ее можно предоставить Нравам. Для этого достаточно свободы завещания. Любовь отца семейства служит здесь гораздо лучшим руководящим началом, нежели безличный закон, который способен только установить общий шаблон, но не в состоянии вникнуть в разнообразие жизненных отношений. Закон должен ограничиться определением порядка приобретения имущества. Лицо должно знать, каковы законные способы употребления свободы. Ограничение же законного приобретения известным размером не что иное как чистый произвол. Подобное постановление было бы нарушением свободы и вторжение в частные отношения лиц.

Еще менее может быть оправдано обращение избытка наследственного имущества на общественную пользу. Общество не имеет ни малейшего права присваивать себе чужое имущество. Такого рода мера не что иное как конфискация, но конфискация гораздо худшего свойства, нежели та, которая воспрещается новейшими конституциями. Та конфискация, которая практиковалась и доселе еще практикуется во многих государствах, имела по крайней мере юридическое основание: частное имущество отбиралось за преступление. Обращение же наследства свыше известного предела на общественные потребности есть присвоение себе чужого имущества без всякого повода. Государство через это подало бы пример грабежа, то есть собственною рукою разрушило бы первые основания гражданского порядка. Когда есть дети, отцовское имущество не может быть у них отнято иначе как путем насилия.

То же самое относится и к предложенной Бентамом, а за ним и Миллем, отмене наследования боковых родственников, причем наследство опять же обращается на общественные нужды. Милль предполагает, что наследование боковых родственников основано единственно на первобытных патриархальных нравах, которые ныне потеряли всякое значение. Но если, несмотря на разрушение родового быта, этот порядок наследования сохранился во всех законодательствах в мире, то это указывает на более глубокое основание. Как уже было сказано выше, это основание заключается в установленной естественным законом кровной связи, из которой необходимо вытекает и связь имущественная, помимо даже всяких законодательных постановлений. Относительно имуществ, унаследованных от предков, это очевидно само собою. Если братья разделили между собою имение отца и один из них умирает бездетным, то ясно, что имение его должно достаться остальным, ибо, не будь этого брата или умри он ранее, оно принадлежало бы им. Право их было устранено другим наследником, но оно восстановляется, как скоро он перестал существовать. За родовым же имуществом следует и благоприобретенное, если владелец не сделал на счет его никакого распоряжения; ибо, если от расточителя наследники могут получить имение уменьшенным, то справедливость требует, чтобы от рачительного хозяина они могли получить его приумноженным. Таким образом, независимо от всяких отношений любви, коренящаяся в кровном родстве имущественная связь существует. Конечно, чем дальше родство, тем слабее связь и тем меньше само право. Но это умаление права ведет лишь к тому, что предоставляется больший простор свободе; самое же право, как бы оно ни было слабо, никогда не уничтожается и выступает наружу, как скоро нет заслоняющего его другого, сильнейшего права. Это сильнейшее право ни в каком случае не может принадлежать обществу как целому. Мы видели уже, что общество не имеет ни малейшего права на частное имущество, а потому обращение этого имущества на общественные нужды, когда есть кровные родственники, опять не что иное как узаконенное грабительство. Бесспорно, наследование дальних родственников является иногда нежданным и негаданным, каким-то сюрпризом, который для людей, останавливающихся на поверхности явлений и не умеющих вникать в их сущность, не имеет никакого смысла. Но для тех, которые в самых, по-видимому, случайных и неразумных явлениях умеют отыскать скрывающееся в них понятие, этот сюрприз имеет глубокое общественное значение. В нем выражается одно из важнейших начал общественного быта, именно, что наследство есть учреждение частного, а не публичного права. В этом начале личность имеет одну из самых надежных своих гарантий; им полагается неодолимая преграда вторжению государства в область частных отношений. И этот взгляд не является только плодом умозрительной теории. Он разделяется всеми законодательствами в мире, которые все признают за отдаленнейшим родственником большее право на наследство, нежели за государством. Только отвлеченные теоретики, которые всякое понятие, идущее за пределы осязаемого, считают устарелою метафизикою, а в истории видят один предрассудок, держатся иных воззрений.