Демократия. История одной идеологии

Черчиллю также приписывают шутку: «Если Гитлер вторгнется в ад, я без колебаний скажу в Палате общин несколько добрых слов о дьяволе».

Такая стремительная реакция — яркий исторический факт, заслуживающий пристального изучения. Ее молниеносный характер не только подтверждает быстроту ума и незаурядные способности британского премьера (который вскоре встанет во главе правительства национального единства, куда войдут также и лейбористы), но и указывает на сомнения, которые мало-помалу начинали возникать у британской дипломатии по поводу надежности русскогерманского пакта. Не надо забывать, что СССР и Великобритания поддерживали регулярные дипломатические отношения на протяжении почти двух лет, прошедших от пакта о «ненападении» до «операции Барбаросса», несмотря на то, что августовский пакт через несколько недель превратился в договор о дружбе между СССР и Германией. В эти долгие месяцы в задачу советского посла в Лондоне, Майского, входило, помимо всего прочего, представить перед англичанами позицию СССР, нейтральную по отношению к развивающемуся европейскому конфликту, как аналогичную позиции Соединенных Штатов, тоже нейтральных, тоже после поражения Франции отправивших посла в Виши. Даже война СССР с Финляндией, пагубная в дипломатическом плане, завершившаяся 12 марта 1940 года мирным договором, не привела к разрыву англо-русских отношений, хотя в апреле Чемберлен (тогда еще премьер-министр) и Рейно (сменивший Даладье) серьезно обсуждали вопрос о возможности превентивных бомбардировок советских нефтяных скважин на Кавказе. Документация по означенному «Кавказскому плану» попала в руки немцев, когда была оккупирована французская столица, и была своевременно отправлена в Москву, чтобы нейтрализовать источники информации, через которые в столицу СССР начали просачиваться сведения о возможном, даже неминуемом германском нападении. В мире, далеком от канцелярий, в среде немецких антифашистов, действовавших в Норвегии, — вспоминает Вилли Брандт в своих «Мемуарах», — с самого начала все были в этом убеждены: «Мы не верили, что союз между этими двумя странами продержится долго» (с. 133). Мрачный и по сути несправедливый образ такой смены союзников создал Оруэлл в одном из эпизодов романа «1984», явно намекая на данную историческую коллизию: оратор, лидер одной из воюющих держав, проводит митинг; пока он говорит, ему сообщают, что его страна сменила союзника, и он продолжает свою речь, не моргнув глазом, не прерывая фразы, но в свете нового союза, новой международной обстановки [478].

В реальности этого не произошло. Июнь 1941 года не только решил судьбу войны, но и открыл новую главу в истории демократии в Европе, и это явилось заслугой людей, которые были раздавлены «пактом», «лишены голоса», как пишет Вилли Брандт, но не изменили себе [479].

13. ПРОСТО ДЕМОКРАТИИ, ПРОГРЕССИВНЫЕ ДЕМОКРАТИИ, НАРОДНЫЕ ДЕМОКРАТИИ

Смена союзников, вылившаяся затем в ялтинский мир [480], выстроила с самого начала совершенно другую ситуацию, и не только в военно-политическом плане. Ситуацию, по отношению к которой все определения, все лозунги, выдвинутые в период между двумя войнами, оказались недостаточны. Неверно было бы думать, что «учредительные» группы в правительствах, возникавшие в разных странах (Франции, Италии) на основе антифашистских союзов и как бы продолжая их деятельность, которая привела к разгрому Оси, каким-то образом следовали линии довоенных «фронтов». Та страница была перевернута, начиналось что-то иное, рожденное в ходе долгих, тяжелейших боев, вновь соединивших те силы, которые оказались раздроблены в 1939-1941 годах. Напрасно Франсуа Фюре в своей последней, проникнутой горечью книге «Le passe d’une illusion» [«Прошлое одной иллюзии»] (1995) не раз карикатурно изображает европейский антифашизм как «дурачка на службе» Сталина. Несколько лет, весьма плодотворных в институциональном плане, антифашизм был точкой пересечения политических культур, переживших фашизм именно потому, что ими был выбран путь борьбы, и поставивших перед собой общую цель: не возвращаться к старым «либеральным демократиям», которые взрастили фашизм. Знаменательно, что порыв к обновлению затронул даже Англию — единственную европейскую страну, институциональная последовательность в которой ни разу не прерывалась, — что и определило сразу же после победы над Германией неоспоримую победу лейбористской партии и поражение Черчилля.

В Италии такой лидер, как Тольятти, прошедший через испытания, описанные нами в предыдущей главе, приходит к убеждению, что в период, наступивший после крушения фашизма, в задачу его партии (которая уже заслужила определение «новая») входит обнаружить и оценить те возможности — направленные на установление «передовой» демократии — какие таили в себе силы, связанные с иной идеологией, возникшие из иного источника, но проявившие себя в общей борьбе против фашизма. Целью теперь становится политически и экономически развитое общество, «прогрессивная демократия», основанная на передовой конституции и направленная на радикальные «структурные преобразования» (вроде тех, какие начал осуществлять в Англии Эттли); не прозябание в ожидании штурма гипотетического Зимнего дворца, но наилучшая политическая программа, какую могло на тот момент принять рабочее движение. Понятие «антифашизм» приобрело более широкий смысл: из отрицания, отвержения фашизма, оно сделалось конструктивным, направленным на преобразования. Основная идея Тольятти состоит в том, что в итальянском обществе существуют силы, группы, оказывающие давление; течения, более или менее «подспудные», и они потенциально направлены к действиям и решениям, совпадающим с интересами и целями, которые в свое время породили фашизм; и что долгая, упорная борьба с такими силами, в новой обстановке, обусловленной участием в послевоенных правительствах всех сил, сражавшихся с фашизмом, сама по себе может преобразить итальянское общество, сделать его более прогрессивным. Именно потому, что вся и недавняя, и отдаленная история нации привела к фашизму, — это наблюдение можно распространить и на всю Европу, которая постепенно скатилась к фашистской идеологии, — обратный путь, путь выкорчевывания фашизма тоже должен составить долгий исторический период. Отсюда и вывод, ясный уже из первого выступления Тольятти по возвращении в Италию [481], что речь идет не о тактических, конъюнктурных решениях, а о программе «на будущее», без каких-либо сиюминутных целей.

Таким образом, история не начиналась заново с heri dicebamus [482], вырвавшись за «скобки» фашизма; но, обогатившись всем, что произошло за это время, продолжалась с совершенно иной точки. Даже и то, что вызвал к жизни фашизм — своим межклассовым характером, во многом сходным с рузвельтовским «Новым курсом» — должно было войти составной частью в обширную, разнообразную «сырьевую базу», нуждавшуюся в переработке; туда же неизбежно попадало все то, что в плане конкретных достижений осуществил и закрепил в Конституции 1936 года советский опыт. Эта огромная лаборатория, которую сегодня недобросовестная историография пытается представить гигантским концентрационным лагерем, вызывала интерес в тридцатые годы — до того, как гитлеризм поставил мир на грань катастрофы, — ее опыт принимали критически, или принимали tout court в самых разных слоях, уделяя пристальное внимание и совершенно необычной форме конституции, и результатам планирования экономики. Сильвио Трентин в обширной, восторженной статье комментирует советскую Конституцию 1936 года [483], а парижский журнал «Europe», который издает «радикал» Ридер, в 1931 году посвящает «первому пятилетнему плану» [484] одну статью за другой. Радикальная новизна этой Конституции состоит в приоритете, предоставленном уже в Главе I описанию «общественного устройства», порядку владения собственностью и социальным правам, подробно, во всех деталях описанным в Главе X (следует обратить особое внимание на статьи 121, 122 и 123, где предусматривается наказание по закону за «расовое или национальное пренебрежение»). Впервые конституционная хартия включает в себя «право на материальное обеспечение в старости, а также в случае болезни и потери трудоспособности» (ст. 120); или право на бесплатное образование, включая высшее (ст. 121); или «право на получение гарантированной работы с оплатой труда в соответствии с его количеством и качеством» (ст. 118); не говоря уже об основном принципе, заявленном в статье 12: «Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: “кто не работает, тот не ест”», — поразительный отголосок проповеди апостола Павла [485]. Перед нами совершенно новый конституционный стиль.