СССР. Жизнь после смерти

Изъяны такой системы с точки зрения баланса интересов внутри правящих и господствующих групп очевидны. В ней отсутствуют какие-либо институциональные механизмы согласования интересов, она держится на балансе сил и личных договоренностях [161]. За фактически 12 лет путинского правления не удалось выработать институционального механизма передачи власти внутри авторитарного режима – задача, с которой успешно справлялись все устойчивые авторитарные режимы третьего мира – от мексиканского до китайского. Поэтому «рокировка» 24 сентября 2011 г., будучи вполне предсказуемой (марионеточный характер медведевского президентства был очевиден все четыре года его нахождения на этом посту), привела к видимому для общества нарушению консенсуса верхов. Важнейшая линия раскола проходит между системными либералами (А. Кудрин), заинтересованными в ускорении либеральных реформ, и теми, для кого основным источником доходов служит власть и соответственно непрозрачность существующей экономической системы [162].

Без сомнения, нарушение консенсуса верхов является важным показателем неустойчивости всей конструкции власти. Однако мне кажется неверным преувеличивать степень этого раскола или считать вслед за А. Сахниным, что «механизмом, приведшим в движение механику протеста, стал именно раскол элит»8. Я думаю, что гораздо более важным для возникновения нынешнего протестного движения стали изменения, произошедшие в российском обществе за последние 7 лет. Прежде всего, о появлении общества (с прилагательным «гражданское» или без оного) стали говорить практически все, даже те, кто пару лет назад крайне скептически относился к его наличию в России. Между тем нынешний всплеск очевидно подготовлен нарастанием общественных протестов в последние годы – начиная с выступлений против монетизации льгот в начале 2005 г. и включая многообразные движения в защиту жилищных прав, против уплотнительной застройки и принудительных выселений, экологические инициативы в защиту среды обитания, новые профсоюзы и забастовки, протесты против милицейского и судебного произвола, движение автомобилистов, марши несогласных, «стратегию 31» и многое другое. Речь идет об усилившемся в обществе процессе неполитической самоорганизации в защиту непосредственных жизненных интересов в самых разных сферах. Эти частичные движения и протесты последних лет создали и неуклонно расширяли ту неполитическую публичную сферу, независимую от государства и часто противостоящую ему, которая и является сферой гражданского общества. Именно на этом социально-политическом фоне стало возможным массовое протестное движение 2011–2012 гг. Спусковым механизмом этого движения стала крайне неудачная попытка власти, просмотревшей наличие общества в России, вести себя в новой ситуации по-прежнему. Наглая и тупая власть, не скрывающая, а демонстрирующая произвол, столкнулась с готовностью людей защищать свои права и достоинство.

Кто эти люди? «Средний», или «креативный», класс, как их определяют независимые СМИ и либеральные аналитики? «Вполне себе успешные люди, которые собрались на митинги, вдруг почувствовали, что все в жизни у них хорошо, но свободы маловато» [163]. Или же прав А. Левинсон, считающий, что это «не средний класс вышел с протестом. Это общество в целом выслало своих гонцов сказать, что оно собирается жить по-другому» [164]. Каждый, кто был на проспекте Сахарова 24 декабря 2011 г. и на Болотной площади 4 февраля 2012 г., по-видимому, согласится с данными опросов Левада-Центра, проведенных на этих митингах. «Средних» там было много, пишет А. Левинсон. Но «помимо средних там было много людей небедных и было немало бедных. Так, пенсионеров было столько же, сколько студентов. Среди женщин это вообще вторая по численности категория» [165]. Вместе с тем верно и то, что небедные составляют ядро складывающегося на наших глазах демократического движения и именно нехватка свободы вывела людей на улицу. Протестное движение объединяет не социальные интересы отдельных, тем более ущемленных социальных групп, а демократическое требование свободных выборов и – шире – политической реформы, которая (в идеале) должна сделать власть ответственной перед обществом. Будучи продолжением и мультипликацией общественных движений, возникших по более частным поводам, новое протестное движение не совпадает с ними, развиваясь в иной – более общей – плоскости.

Способность объединять людей разного социального статуса и разных политических взглядов, несомненно, составляет силу движения. Но нынешняя его широта представляет собой и его важнейшую проблему, которая будет становиться все более очевидной по мере его развития. Эта проблема заключается в интеграции социальных требований и социального протеста в протест демократический. На рубеже 1980-х и 1990-х годов демократический протест также «перекрыл» первоначальное социальное недовольство. Для многих демократия казалась тогда средством решения социальных и экономических проблем. После тяжелого опыта 1990-х годов таких наивных не осталось (или почти не осталось).

Между тем демократический протест все больше осмысливается общественным мнением – не столько самими участниками протестных митингов, сколько СМИ и независимыми аналитиками – преимущественно как протест среднего класса. Люди, вышедшие на проспект Сахарова и Болотную площадь, «понимают, что такое успех, что такое работа, своими руками и своей головой они сумели создать себе относительно неплохое положение, зарплату, возможность путешествовать, посидеть в кафе, пойти на хороший концерт и так далее. Важно, что это люди, которые у власти ничего не просят, в отличие от большинства населения страны. Большинство населения чувствует свою зависимость и, в общем, время от времени просит что-нибудь: «не оставь, батюшка, приезжай сюда, разберись, чего завод стоит». А людям с Болотной площади и проспекта Сахарова ничего подобного не нужно, они своими руками могут делать дело» [166].

В складывающейся картине продвинутый средний класс противостоит не только авторитарной коррумпированной власти, но и «огромному числу люмпенов, совершенно намеренно выращенных властью. Люмпенов, которые говорят: «А че? Мы тоже избиратели» [167]. В противоположность «люмпенам» («охлосу», по выражению К. Собчак), которые надеются на власть и нуждаются в ее патерналистской опеке, люди среднего класса защищают свою свободу и достоинство, отстаивают право на честные выборы. Гигантские пропутинские инсценировки на Поклонной горе и в Лужниках, незатейливые мотивы привезенных на них статистов («стабильность», «лишь бы не было хуже» и т. п.) еще больше утверждают участников движения за честные выборы в общей адекватности такого – двухполюсного – мировосприятия. «“Мы” – не они, “они” – не мы».

В этом противопоставлении заключается, на мой взгляд, большая опасность для будущего протестного движения. Его упрощенная интерпретация отталкивает тех, кто не чувствует, что «в его жизни все хорошо», а таких большинство. Следовало бы повнимательнее прислушаться к позиции тех, кто вынужденно поддерживает пока противоположную сторону. «Боимся перемен. Сейчас не очень хорошо, но пусть уж лучше так. Перемены – всегда потрясения. А у нас детки выросли при этой власти», – говорит женщина, пришедшая на митинг в Лужниках 23 февраля 2012 г. [168] За этими заклинаниями стоит не только путинская телевизионная пропаганда. Корни этого страха глубоки, писал в 1990 г. А. Фадин. «Они уходят в самую глубь российского исторического опыта – с его жестокими обвалами идущих сверху крутых преобразований, не считающихся ни с какой человеческой ценой… Каждая реформа таит в себе угрозу ухудшения тяжелого, но привычного уклада жизни, прогресс ассоциируется прежде всего с его непомерной ценой, с его бедами и лишениями… В этом горьком историческом опыте – сила низового народного консерватизма. Но в нем же и опасность для любой последовательной политики модернизации. При дурном обороте событий именно он становится основой идеологии реставрации» [169]. Эти слова оказались пророческими: горький опыт 1990-х годов заставил большинство населения поддержать ту, хотя и карикатурную, реставрацию, которую предложил ему путинский режим в 2000-х.