Кого будем защищать

Конечно, трудно взвесить значение каждого фактора в сложной системе. Мне кажется, что значение мотивации у нас часто преувеличивают. Так отодвигаются в тень другие культурные ресурсы. И во время индустриализации 30-х годов, и во время войны и послевоенного восстановления мотивация людей играла очень большую роль. Но она была условием реализации потенциала других культурных средств, которые надо изучать и как самостоятельные сущности. Их утрата (в том числе по незнанию) может сделать бессильным и мощный духовный подъем. Тут, по-моему, в отечественной истории культуры есть большие пробелы.

Так, во многие энциклопедии вошло имя Алексея Стаханова — знаменитого шахтера, который в 1935 г. выполнил 14 норм по добыче угля (что породило «стахановское движение»). Его достижение представляется читателю как феномен сталинской индустриализации, как результат энтузиазма (или фанатизма — в зависимости от идеологической призмы). Но разве в этом суть? Пусть бы попробовали эти писатели на энтузиазме выполнить 14 норм на работе шахтера, землекопа или косаря. Физическая сила и ловкость («материальный» ресурс) такого результата обеспечить не могут.

Стаханов был великий мастер, сумевший перенести в индустриальный уклад труда тот тип отношений работника с материалом, который был развит в ремесленном доиндустриальном труде (он описан, например, в сказах Бажова). Эта часть культуры была утрачена в современном западном обществе при возникновении фабрики, а в советское время неожиданно возродилась — лет на двадцать-тридцать.

Стаханов был стихийный творец «философии нестабильности» в приложении к пласту угля. Вглядываясь в пласт и начиная его чувствовать, он находил в нем критические точки, центры внутреннего напряжения. Говоря современным языком, он видел пласт не как гомогенную или ламинарную систему, а как систему крайне неравновесную, с множеством «точек бифуркации». Легкий удар в эти точки обрушивал массу угля. Стаханов использовал энергию внутренних напряжений материала.

Этот культурный ресурс был важной частью «советского стиля», когда на заводы и в НИИ пришли люди, сохранившие крестьянское космическое чувство и в то же время освоившие культурные нормы и навыки, порожденные Просвещением. Это проявилось во время войны в способе мысли и действия солдат и офицеров на фронте, работников и управленцев в тылу. Энтузиазмом никак не объяснить того факта, что во время войны более 73% раненых не просто излечивались, но и возвращались в строй. Более того, Конрад Лоренц, попав в плен и будучи назначен помощником советского врача в прифронтовом лагере военнопленных, был поражен способом лечения раненых немцев. Врач отказывался делать ампутации, которые в немецкой медицине считались неизбежными. Лоренц полагал, что врач сознательно обрекает немецких раненых на смерть — в качестве мести за их злодеяния. А им сохраняли конечности, потому что сам подход к военной хирургии был иным.

Энтузиазмом не объяснить того факта, что в середине 80-х годов один научный работник в СССР был обеспечен эквивалентными «приборными возможностями» в среднем примерно в 200 раз хуже, чем его коллега в США. В официальном документе «Комплексная программа научно-технического прогресса СССР на 1991-2010 годы» (М., 1988) не решились сообщить эту величину, здесь написано «в 80-100 раз хуже», но это дела не меняет. Для нас важен тот факт, что исследования и разработки советских ученых обеспечивали паритет с Соединенными Штатами Америки в области вооружений, а на их создание в США были направлены усилия 60% всего их научного потенциала. Это значит, что советские ученые располагали несоизмеримо меньшим количеством материальных ресурсов, но их «продукт» на главных направлениях был соизмерим.

Как можно сегодня говорить о конкурентоспособности или хотя бы восстановлении России, не поняв, какими ресурсами советская научная система компенсировала такую нехватку материальных средств. В 90-е годы, взяв курс на имитацию всего социального и культурного уклада американской науки, российские реформаторы, вероятно, уничтожили конкурентные преимущества отечественной системы, даже не поинтересовавшись ее «анатомией и физиологией». А может быть, уничтожили еще не до конца — тоже благодаря своему невежеству. И даже не знаешь, стоит ли говорить вслух о том, что нам стало известно о русском (советском) «научном стиле» за годы кризиса.

То же самое можно сказать и о школе, и о высшем образовании. Эти институты есть порождение отечественной культуры — и в то же время являются той «генетической матрицей», на которой эта культура воспроизводится. Наша школа и вузы «производили» тип образованного человека и специалиста, который не производится конвейером западной школы и университета. В чем-то он был лучше, в чем-то хуже западного, но это был особый культурный тип, который очень высоко котировался на западном рынке интеллектуальной рабочей силы. Существенно и то, что советская школа и вуз давали образование высокого элитарного («университетского») типа при очень скромных материальных ресурсах. Например, в середине 80-х годов учебные расходы (материалы, реактивы, технические средства) за все время обучения одного студента-химика в МГУ составляли 560 руб., а в университетах США — 31 тыс. долларов. Но выпускники химфака МГУ в целом не уступали своим сверстникам в США. В чем тут дело? В особой педагогической культуре советской школы.

Да, за последние 16 лет мы свои преимущества, в общем, утратили. Наш студент по типу мышления и по навыкам обучения стал похож на типичного западного студента. При гораздо более низких расходах на материальные средства обучения это ведет к утрате конкурентоспособности. Можно ли восстановить былые культурные особенности нашего образования? Ответить пока трудно, ибо мы этих особенностей по-настоящему не изучали. Если бы утраты этих богатств хотя бы побудили нас к такому изучению и вообще к такой постановке вопроса, это в какой-то степени окупило бы наши потери. Потому что мы перечислили здесь лишь отдельные, лежащие на поверхности примеры, а системный взгляд открыл бы нам множество скрытых, но вполне актуальных богатств.

Но открывать эти богатства можно только в том случае, если будет выставлена их надежная и трезвая защита. Иначе реформаторы, которые пока что правят бал, сразу же их уничтожат. Огонь по площадям уже выдыхается, а укажи им невидимые цели, и на них обрушатся смертоносные «усовершенствования».

2009 г.

ЛЮДИ НА КРЮЧКЕ

Сильные мира сего жалеют людей, как пастух жалеет своих молчаливых ягнят. Поэтому за последние лет двести наблюдается прогресс в средствах господства. Раньше людей гнали палкой, а теперь все больше внушением.

Так, чтобы ты сам делал то, что нужно господам, как будто только об этом и мечтал. Как говорят, «тиран повелевает, а манипулятор соблазняет».

Соблазнять людей — дело сложное. Операций в нем много, одна из них — отвлечение внимания. Сам термин манипуляция взят у фокусников. Они умеют отвлечь зрителей от главного объекта. Иллюзионист переключает их внимание на специально создаваемые явления с помощью слов, жестов, внешних эффектов (вплоть до огня и взрыва). Люди непроизвольно переключают свое внимание, как прожектор, на те объекты, которые посчитали более значимыми. Так манипулятор получает возможность увести важный для него объект в тень, подсунув человеку отвлекающий объект (имеющийся в реальности или построенный манипулятором). Всегда выгоднее не врать, а добиться, чтобы человек не заметил «ненужной» правды.

Очень сильным отвлекающим действием обладают уникальные события — беспрецедентные и неповторимые. У человека возникает «двойное внимание» — люди не верят своим глазам и все сильнее всматриваются в объект, сосредоточивая на нем свое внимание. Под прикрытием такой сенсации политики торопятся провернуть все темные дела. Слабее действуют непривычные события — те, которые происходят редко, но возбуждают эмоции (катастрофы, скандалы, птичий грипп).