Служба в сталинском ГРУ И побег из него. Бегство татарина из разведки Красной армии

После этого очень личного события, я провел почти месяц спокойно, приводя в порядок мои карты и выполняя свою работу в Г-1. Работа не была слишком расторопной из-за статического положения в северном секторе после разгрома Сорок Четвертой, обескровления Сто Шестьдесят Третьей и потери корпусной артиллерии. Дела не были горячими также у южного корпуса и его Пятьдесят Четвертой дивизии и лыжных войск. В этом секторе если они не наступали, то, по крайней мере, не отступали.

Затишье для меня закончилось в начале марта. Мехлис опять вызвал меня в свой офис. На этот раз он на меня не кричал, а улыбался. Может быть, я ему понравился. Он решил посетить Пятьдесят Четвертую дивизию, по всей вероятности, стараясь вновь попытаться заработать орден, и я должен был его сопровождать.

8 марта мы отправились на самолете Мехлиса на КП Пятьдесят Четвертой. На борту были также около пятидесяти офицеров высшего ранга из штаба армии. Среди них я был самым младшим человеком.

За исключением каприза Мехлиса плюс факта, что он не любил моего шефа, начальника Г-1, не было никакой причины, чтобы он взял меня с собой на этот полет. Я прохаживался в расположении Пятьдесят Четвертой, но ничего особенного не делал.

12 марта ночью, это была точно в полночь, я находился комнате телетайпа штаба, просто наблюдая приходящие и отходящие сообщения. В ноль часов прозвучал звонок о поступлении срочного сообщения. На ленте я прочитал, что заключено перемирие, и оно вступит в силу в полдень следящего дня, 13 марта. Сообщение было предварено и потом заключено предупреждением, что информация является секретной и предназначается для распространения лишь среди офицеров штаба. Последнее предложение текста было поразительным. Оно гласило: до часа перемирия «не следует беречь ни одного патрона».

Моей первой реакцией, поскольку я был затянут в дела Мехлиса независимо оттого, желаю этого или нет, и поскольку я был взят в Пятьдесят Четвертую с ним, был вопрос, что он делал здесь в это, данное время. Я не думал, что он с его властью не знал даже намека на идущие переговоры о перемирии. Также, было более чем странно, что он в такое время находился вдали от своего штаба.

Я получил ответ на последний вопрос очень скоро. На следующее утро я и его самолет возвратились в Ухту. И в последующие дни, перед тем, как я отправился на штабной машине в штаб Девятой, я узнал, что Мехлиса здесь уже нет и он уже в Москве.

Рано утром последнего дня войны я отправился в КП полка. Командиром был наш человек, татарин, полковник Ибрагимов. Будучи не штабным офицером армии, он не имел никакого понятия о том, что перемирие лишь через несколько часов впереди.

Когда я прибыл туда, то часть этого бедного человека была вовлечена в сильный обмен огнем по своему сектору. Именно финны, а не русские, не жалели патронов.

Скоро перед полуднем ответили финны и наши передние линии пали. За пять минут до полудня они оказались в нескольких метрах от нашего КП.

В точно в это время КП оказался под прямым огнем. Упал полковник, получив пулю в голову. Я держал его в своих руках и перед тем, как он умер, я сказал ему, что он пропустил конца войны.

Точно в полдень, забегали вестовые, крича о прекращении огня, и объявления последовали многократно по радио. Финны, как русские, бросали на землю свои оружия. Все ликовали.

Война закончилась. Лишь позднее мы узнали, что было потеряно: было убито 60 тысяч человек; 200 тысяч было ранено; 10 тысячам ампутировали ступни или ноги из-за обморожения; уважение цивилизованного мира за войну со столь малочисленным соседом, так плохо исполненную, также. Приобретением был городок Виипури, некоторые фортификации, несколько тысяч квадратных километров лесов, озер и болот; понижение комиссаров и установление реальных, нежели имитационных, званий и рангов в русских вооруженных силах. Последнее было одним, что было учтено, но оно было приобретено такой ужасной ценой.

Эта катастрофическая война закончилась, я возвратился в Москву для возобновления моих занятий в Академии Генштаба, но не надолго. В тот период времени, весной 1940 года Сталин держал свои глаза над границами других малых государств, в надежде захватить какие-то территории, пока Германия и Запад были вовлечены во Вторую мировую войну. Его первым из такого рода усилий был кусок Румынии, с требованием, чтобы она уступила ему свои пограничные провинции Северная Буковина и Бессарабия. Исторически, он имел притязания на Бессарабию, которую Россия аннексировала в начале 19 века в войне с Оттоманской империей, однако, он не имел никаких оснований на Северную Буковину.

В середине июня, когда давление на Бухарест достигло своего зенита, Академию Генштаба вновь закрыли. Опять курсанты и преподаватели были посажены на специальный поезд. Пунктом нашего назначения на этот раз был Каменец-Подольский, в крайнем углу Украины около румынской границы.

Я не хочу быть критичным по отношению к Румынии, однако, как случалось во многих случаях с этим народом, моя краткая роль в этой операции была лишь комической оперой по сравнению с моей работой на финском фронте.

26 июня 1940 года меня вызвали в ставку верховного командования в Каменец-Подольском. Здесь мне вручили совершенно секретный приказ на наступление в случае, если Румыния отвергнет советский ультиматум, для вручения лично командиру 11-ой армии. В мое распоряжение был предоставлен самолет-разведчик и его пилот.

Пунктом нашего назначения была Коломыя-Польск, перед падением государства маленький городок на реке Прут, немного севернее Буковины. Когда мы улетали, стояла хорошая погода, однако, когда мы подлетали к Коломые на предгорьях Карпат, то мы были охвачены очень плотными и низколежащими облаками. Несколько часов мы летали в поиске открытого неба. Такового мы не нашли и облака, напротив, становились все более плотными. Пилот, казался, не беспокоился, но я видел несколько весьма впечатляющих пиков на карте и только молился, чтобы мы не оказались вблизи от них.

Наконец, когда пришло время, когда у нас осталось бензина лишь для обратного полета в Каменец-Подольский, пилот в шутку предложил мне использовать мой парашют и прыгнуть. Я уже подумал об этом, совсем не для какого-либо удовольствия, а как исполнительный офицер. Однако, моя карта показала, что в этих облаках мы, возможно, могли находиться над Буковиной или восточной частью Чехословакии, которую Советский Союз захватил в конце войны. Я не собирался стать военнопленным или интернированным, в особенности, с этим приказом.

В конечном счете, я возвратился, пристыженный, в Каменец-Подольский. Здесь мне дали штабной автомобиль для поездки. Затем, скоро после полуночи 27 июня, когда совершали зигзаги по извилистым дорогам, параллельным к границе Буковины, мне по радио сообщили, что мое поручение отменяется. Румыны, мне сказали, согласились с советскими требованиями.

В течение нескольких дней после этой капитуляции я находился с нашими войсками, когда Буковина была «освобождена». Наши радиопередачи много говорили об этой оккупации. Они говорили о «великой радости освобожденных людей», о «великом веселье» с которыми они встречали Красную Армию. То, что я увидел, это были мрачные и испуганные люди, и раскрывшие рты советские войска, увидевшие богатые полки с товарами в магазинах.

Когда так же, как Буковина, надлежащим образом была «освобождена» Бессарабия, нас отправили обратно в Москву и занятия в Академии Генштаба возобновились вновь. Я был рад возвращению. Я отставал от расписания, хотя я хорошо знал цену полевой работе, которая причинила перерывы, но учеба заканчивалась в августе.

Для выпуска мы должны были выполнить две главные задачи, сочинение и устное представление по военным предметам. Многие мои товарищи, курсанты, пошли по легкому пути для выбора тем. Они выбрали «Достижения Сталина в гражданской войне» и, разумеется, получили похвальные оценки. Я предпочел «Сражение на Марне» Первой мировой войны. Это была настоящая работа, а не лесть, но я также получил похвальную оценку.