Оппозиция, или как противостоять Путину?

Что же говорить о конце тысячелетия! Это как большой юбилей, когда невольно приходит мысль: а доживу ли до следующего? Тут уж думаешь о детях и внуках — что им оставляю, на какой путь их наставил? Сегодня эти раздумья тяжелы у человечества в целом, а у нас, русских, вдвойне. Мы любили назвать себя «Святая Русь» и дать урок человечеству. И вот, оказались банкротами. По большому счету, а не в частностях. Есть слабое утешение в том, что мы — совестливая точка человечества и поэтому раньше других это банкротство ощущаем, не хорохоримся. Но это — тоже частность.

Что же с нами произошло за этот век? Дважды оказалось, что тот стержень, на котором мы строили нашу совесть, нас не держит. Неважно, в стержне ли этом изъян или в нас самих. Выбаливает его наш организм, да еще с гноем. И обратно его уже не вобьешь. Прилепить можно, а держать не будет — деревянная лошадка, не она тебя везет, а ты сам ее толкаешь.

Можно понять, как страдали в начале века наши духовные пастыри при виде того, как русский народ-богоносец изживает из себя религию. Не помогли и поиски православных философов-полуеретиков или полных еретиков вроде Льва Толстого. Думаю, это было бы легче перенести, если бы просто русские стали как европейцы — просвещенно-безрелигиозными. Можно было бы списать на прогресс, образование и т. п. Так нет, потребность в совести оказалась даже страстной — до самоистязания. Построили себе русские новый религиозный стержень— коммунизм. С ним совершили революцию, провели индустриализацию, разгромили фашизм. Продержал он нас почти век. А дальше — снова такой же кризис.

И так же, как В.В. Розанов в начале века, сегодня страдает A.A. Зиновьев: русские оказались не на высоте великой миссии коммунистов, «не по Сеньке шапка». Видимо, так, но наивно винить Сеньку. Шапку надо подбирать по голове. Да и потом, наш Сенька с честью носил эту боевую шапку почти столетие. В чем-то, значит, изменилась погода, если он шапку эту сбросил.

Но все это не оправдание. Надо честно подводить итоги и следить за собой. Кризис кризисом, но и в маразм впадать нельзя. Тому, кто заливает горе вином при голодных детях, ни при каком «стержне» или даже без оного нет прощения. Тут уж не совесть, а инстинкт должен говорить.

Каковы же итоги? Прежде всего, произошло именно то, что без злорадства, а с горечью предсказывали философы-эмигранты: как только мы стали жить сытно и благополучно, коммунизм наш отболел от сердца, ссохся в официальную оболочку, а потом и осыпался. Смешно винить в этом Горбачева и Яковлева: мол, пожил бы Брежнев еще лет двадцать — глядишь, все обошлось бы. Дело как раз в том, что русский народ стал «выделять» из себя не Ленина и Сталина, а Горбачева и Ельцина. И таких же «коммунистов» помельче, вплоть до секретарей первичных организаций. Это факт, и ни на какие происки масонов списать его невозможно.

Другой факт в том, что выход из новой катастрофы, в которую мы втягиваемся, полурассыпанный народ не ищет в коммунизме. То, что он «выделил» из себя в виде КПРФ, ничего от коммунизма в себе не несет. Имя себе оставили в память о славном прошлом, не позволяют рушить Мавзолей из религиозного чувства, как храм, — а в остальном вся доктрина КПРФ сводится к обыденному и полному противоречий чувству справедливости в сфере распределения. Эта доктрина без натуги могла бы сочетаться с самыми разными идеологиями. Скажите: «православие, самодержавие, народность» — годится! Так что напрасно серчали на Степашина за то, что он в США заявил, будто «коммунисты к власти в России не придут». Он простодушно отразил реальность и вовсе не имел в виду КПРФ. Она, может быть, и придет к власти в нашей лишенной государственности стране, но что в ней есть от коммунизма?

Я пишу это вовсе не как упрек Зюганову или идеологу КПРФ Ю.Белову. Они отражают состояние ума и чувства партии, это бесспорно. И не только партии. Если бы в народе были другие, настоящие «коммунистические дрожжи», то возникла бы иная партия, фракция, хотя бы кружки. Ничего этого нет. Ибо нет конфликта труда и капитала. За долгие годы сытой, что ни говори, жизни мы утратили не только навыки, но и память об этом конфликте. У нас остался обманщик Мавроди и обманутый Леня Голубков. По сути они мало чем отличаются — Леня Голубков партнер Мавроди, он хотел через него получить нетрудовой доход. К кому же могут обратиться настоящие коммунисты? Как говорится, нет на них спроса.

Все это не имеет прямого отношения к политике. Как ни называй, вокруг Зюганова собралась партия с определенной платформой. Она не просто лучше других: справедливый и честный политик, конечно, лучше хищного вора. Но это разница количественная — ибо все политики не абсолютно честны и не абсолютно воры. Разница в векторе, в направлении. Главное в том, что справедливость и честность Явлинского несет в себе пресечение пути России. Его утопия «цивилизованного» капитализма, замаскированная интеллектуальными словечками, не даст нам вылезти из ямы. Да и утопия номенклатурного социал-демократического порядка, которую выражает Е.М. Примаков, не даст выхода. Уж слишком дружен уважаемый академик и разведчик с мадам Олбрайт. И если бы дело было только в дипломатичности.

КПРФ лучше именно тем, что она этим утопиям органически чужда, хотя бы и пыталась рядиться под социал-демократию. Ее преимущество в том, что она никуда не поведет. Она будет топтаться на месте, пока мы не почувствуем, куда надо идти. Это — партия организации жизни в условиях неопределенности. С ней можно продержаться в окружении, без связи и боеприпасов. На прорыв, похоже, поведут другие, но им надо еще вырасти. Так что отступление это я сделал только для того, чтобы не смешивать главный вопрос с политикой. Голосовать надо за КПРФ, но дело не в этом.

Дело в том, что нам надо продержаться «в окружении», не имея хорошо выраженного стержня. Надо, конечно, насколько возможно, оберегать остатки старых устоев — и православия, и коммунизма, у кого что осталось. Но в целом «выехать» на них, видимо, не удастся.

Человек Запада оказался устойчивее. Там за последние два века главной формой общественного сознания стала теория. В нее не обязательно верить — из нее надо исходить, пока она «работает», а потом ее сменит другая теория. Средний европеец и не знает, что мыслит на языке внедренной в его голову теории (не все же мы знаем, что говорим прозой). Иногда разговариваешь с таким европейцем и поражаешься, какую чепуху он мелет. Как ты можешь верить в эти нелепые утверждения? А он ответит примерно так: «Я и не верю, это же теория. Пока нет другой, я должен следовать этой — лучше плохая теория, чем никакой, это мы начиная с теории флогистона знаем».

У русских иначе. Мы верим в идею — а потому уж благосклонно принимаем связанную с ней теорию. Усомнились в идее — сразу теряем веру в нее, без сомнений и обсуждений. А о теории при этом и не вспоминаем, так ее забываем, что будто и «не учили». Это поразительным образом произошло с марксизмом. О его теоретической части будто и не слыхали, и разговор о ней интереса не вызывает. Остались немногочисленные хранители святынь, которые лают на всякого, кто к ним приближается.

То же самое произошло, как это ни прискорбно, и с православием. Сейчас объявилось много верующих, это на время как партбилет. Научились креститься, и при виде церкви у них искренняя слеза на глаза навертывается. В том-то и дело, что искренняя. И при этом — дремучее невежество в «теории», в богословии. Доходит до того, что всерьез объявляется, будто социализм — это и есть православие, только другими словами выраженное. В советское время религия была в большей безопасности, чем сегодня. При отделении от государства и идеологии Церковь еще могла уцелеть даже при атеистическом правительстве. Настоящие испытания — нынешний взрыв религиозности.

Наше состояние «без стержня», возможно, в перспективе спасительнее, чем прагматичное следование плохой теории, пока нет другой. Но спасительнее именно в перспективе — если уцелеем. Так болезнь вылечивается лучше при высокой температуре, если только больной не умирает. Бытие «без стержня» — многообразное явление, это какой-то аномальный многомерный порядок, который выглядит хаосом. Если бы был просто кризис в виде хаоса, в нем бы возникли сгустки творчества и появилась воля к созданию нового порядка, на целый исторический период. Возник бы «проект» — план жизнеустройства, устремленный в будущее. Из многих главных признаков нашего состояния я скажу о двух, которые остро проявились сегодня, когда произошел скачкообразный переход к «жизни с терроризмом». Это— как эксперимент («допрос Природы под пыткой»), когда благопристойные и молчаливые общественные типы вскрикивают от удара.