Кровавый омут Карабаха

У депутатов, добиравшихся до Агдама на легковых «Волгах», ничто не вызывало тревогу. Люди окрест выглядели спокойными и веселыми, торговали, работали на полях, сидели в чайханах. После Агдама обстановка резко менялась. Пассажиры автобусов и личных машин тревожно смотрели по сторонам. От Агдама до Шуши — 37 километров, на этом горном серпантине 8 контрольно-пропускных пунктов, возле каждого — бронетранспортеры и подразделения солдат, дорога в шахматном порядке специально перегорожена бетонными блоками. Много пережившие и многое не понимавшие шушинцы задавали приезжим один и тот же вопрос: почему азербайджанское руководство покинуло местных азербайджанцев; неужели мы живем не в Азербайджане, а в Армении, куда въезд посторонним воспрещен? Почему нас не оберегают от нападений вооруженных банд? Почему в Степанакерте службу охраны и порядка несут не только войска МВД СССР и армия, но и специально доставленные из Еревана милицейские подразделения? Если дело обстоит так, почему в Шушу не прислать милицию из Баку или Агдама?

Ощущая на себе, что МВД и армия, подчиненные резиденту Москвы Аркадию Вольскому, их не охраняют, азербайджанцы из многих селений НКАО перевезли своих детей в древнюю крепость Шушу, где всё-таки надежнее. В азербайджанских селах надо быть круглосуточно начеку, вооруженные армяне-«бородачи» совершают нападения обычно ночью, либо же палят из ружей, чтобы держать людей в страхе, да и над Шушой периодически барражируют военные вертолеты. Цель этих акций одна: устрашить безоружных азербайджанцев и принудить их к выезду со своих земель. Вот изгнали же наших из Армении, теперь принялись за азербайджанцев НКАО, — к такому заключению склонялись шушинцы, исходя из реалий, видя, что военные присланы в область только для охраны армянского населения. Не снабжая азербайджанские селения ни продовольствием, ни горючим, ни электроэнергией, ни связью, активно способствовал выживанию азербайджанцев из НКАО и комитет Вольского. Складывалось впечатление, что и власти Баку заинтересованы в том, чтобы их соплеменники покидали Нагорный Карабах, на что рассчитывает армянское руководство и те, кто стоит за их спиной. Область при такой подлой политике может стать еще одним моноэтническим в СССР армянским регионом.

Первый секретарь Шушинского райкома, народный депутат СССР В. Джафаров предлагал Везирову: давайте размещать в НКАО беженцев из Армении и турок-месхетинцев: места достаточно, переселенцы будут и работой обеспечены. Да и кто в силах запретить такой шаг, за чем же дело стало: земля — наша, власть — наша, значит, и распоряжения должны быть наши. Абдурахман Везиров не только не отважился принять это решение, он не осмелился даже навестить Карабах, откуда был и сам родом. Тем более что он единожды уже предал свой народ, предоставив его в ночь на 5 декабря 1988 года войскам, вершившим кровавый суд в Венгрии, Чехословакии, Афганистане.

Это был пролог национальной трагедии, и я вынужден вернуться к нему, используя свидетельство очевидца, кандидата филологических наук Ровшана Мустафы.

…В те декабрьские дни 1988 года по городу упорно ходили слухи о предстоящем разгоне демонстрантов. В это мало кто верил: людей же волновали вопросы собственной истории, языка, культурного наследия. К тому же справедливость выдвинутых народом требований была подтверждена официально в выступлении Председателя Президиума Верховного Совета республики. А потому каждый продолжал верить в здравый смысл, люди приходили на Площадь, ставшую своего рода отдушиной.

В ночь на 5 декабря солдат было не больше обычного. Они, как и прежде, окружали со всех сторон площадь строгой цепью. В двух-трех шагах от них выстраивалась другая цепь — из тех, кто оставался здесь на ночь. Декабрьские ночи были холодными. Провизию и дрова сюда уже не пропускали: умные головы из ЦК решили взять смутьянов на измор. Может, поэтому людей в ту ночь осталось немного — тысяча или полторы, если не меньше. Единственный куцый костер собрал вокруг себя женщин, стариков и детей. Последние, — вспоминает Ровшан Мустафа, — как ни в чем не бывало, пели у костра, смеялись. И глядя на них, хотелось забыть о комендантском часе, не слышать заработавших моторов военной техники, не верить в то, что в Баку могут произойти трагические события, которые, спустя несколько месяцев, достигнут своего апогея уже на другой площади — в Тбилиси, а затем, погодками, опять в Баку и в Вильнюсе. Правда, — признается Ровшан Мустафа, — какое-то внутреннее беспокойство заставляло волноваться за детей и злиться на их родителей.

Порой солдаты начинали маневрировать. Впрочем, за последние ночи к этим их «шалостям» здесь уже привыкли, как и к тому, что, стоя друг против друга, можно закуривать из одной пачки. Пока не появлялся очередной военный чин и не изрекал сурово: «Разговорчики!», — и все снова, как по команде, становились врагами.

К стоявшим в оцеплении демонстрантам подбегали девушки с горячим чаем в термосах… Как усердствовали в те дни партократические газеты: по ночам, мол, на Площади такое творится, хотя многие бакинцы убеждены в обратном: слухи распускаются теми, кто во что бы то ни стало, хочет опошлить благородные порывы людей, истоптать самое святое, что еще оставалось у оскорбленного народа — Честь.

Слово — Ровшану Мустафе:

«Около полуночи на Площадь попытался пробраться генерал в сопровождении двух вооруженных «адьютантов». Не знаю цели их появления, но, насколько помню, они очень скоро вынуждены были вернуться обратно. Запомнился взгляд генерала: он смотрел на нас так, словно старался запомнить каждого в глаза.

Минут через сорок к нам подошли группы людей, в основном одетые в штатское, и лишь некоторые в форме внутренних войск, и повели непринужденные беседы о самом разном: о Балаяне, продовольственных налогах, о коммунизме. Ребята сразу же столпились вокруг них, пошли горячие споры, обсуждения. Цепочка разорвалась… Порой мне кажется, что и на это также делался расчет: на искренность, доверчивость и наивность простых людей.

А потом вокруг погас свет. Кажется, он не горел даже в близлежащих домах. К моему удивлению, этому никто не придал особого внимания: все были увлечены разговором и, казалось, ничего не замечали. Догорала последняя головешка.

Вспыхнувший часа через два яркий свет на миг ослепил всех. Потом уже, оглянувшись, я увидел скопление солдат. Повсюду — от гостиницы «Азербайджан» до «Апшерона» — играли на касках блики света. Солдатам удалось обойти нас и со стороны трибуны. Кстати, на нее уже поднялись военные чины.

Мы собрались в тесный круг, сели. Посередине — дети и женщины, по краям — молодые ребята, нас было немного, человек восемьсот.

Отыскался и громкоговоритель. Пожилая женщина обратилась к солдатам. Она говорила о том, что наболело: о родной земле, которую хотят аннексировать, о чести и достоинстве человека, отстаивающего ее. Потом к солдатам обратились ветераны Великой Отечественной и афганской войн. Мне кажется, на солдат произвела большое впечатление та искренность, с которой говорили эти люди. Наиболее восприимчивых к чужой боли офицеры выводили из строя.

Часто спрашивали: предлагалось ли нам мирно разойтись? Были предложения такого рода: дескать, правительство проявляет заботу о гигиене демонстрантов или того хлеще — как бы народ не простудился. Вспомнили и о необходимости проведения диалога между народом и руководством республики. И это в окружении вооруженных до зубов солдат! Затем выскочил некто, представившийся режиссером. Смысл его предложения заключался в следующем: он снимет на пленку храбрых демонстрантов, не побоявшихся армии, но с условием, что после съемок они разойдутся по домам.

Время неумолимо приближало комендантский час к концу, генералы поглядывали на часы: светало.

Неожиданно стоящие перед нами солдаты отошли. Их место заняли сразу другие — рослые, с высокими щитами и белыми дубинками. Начищенные сапоги: эти готовились, как на парад. Сбоку подъехала затейливая военная машина, и нам в глаза ударил хлесткий луч прожектора, одновременно с этим стало трудно дышать, в пучках света было видно, как пошел дым. Помню крик мужчины, поднявшего над головой ребенка. Генералы дали команду: началось.