Убийцы в белых халатах, или как Сталин готовил еврейский погром

Они стояли почти ровной шеренгой — подтянутый, при мундире Ворошилов; нервно вздрагивающий Молотов; кубастенький пухлолицый Маленков; осклабленный Каганович; извечный жополиз Шверник и прочие; Берия ненавидел их, равно каждого, ненависть и жуть переполняли его, хотелось выть, кинуться в открытое окошко, нет, бить по башкам наручниками; ему хотелось пасть на колени, проклинать и грозить, умолять о снисхождении. Он стоял молча, и безмолвно стояли они. Хрущев протянул руку, Москаленко шагнул навстречу— три громких шага— и передал Никите автомат. Черная жуть заливала глаза, охватывала тело, и через черную черноту, через туманную близорукость Берия видел, как Никита неуклюже прицелился и по-дурацки повел стволом не справа налево, как полагается, а наоборот; первые пули шарахнули сбоку, раздирая панель мореного полированного дуба, и Берия рухнул, не ощутив горячего удара, — он умер прежде, чем неумелая, дурацкая очередь достигла его. За окном рокотали двигатели мощных грузовиков, заглушая стрельбу…

Берию везли на смерть.

Его везли — в танке, он впервые ехал в танке и еще не ведал, что едет в последний, вообще в последний раз едет он.

Он — в наручниках — оказался еще и прикручен к сиденью, холодному и жесткому. На месте механика-водителя шуровал рычагами могутный майор, и двое майоров по бокам, а еще один — сверху, из башни, бдительно держали связанного, скованного Берию под стволами пистолетов. Идиоты, думал он, трусы, думал он — не про майоров, про тех… Сковали, связали, из танка не выпрыгнешь, а если даже и выпрыгнешь… И все-таки еще — под пистолетами. Трусы, шавки, думал он про тех.

Сперва он растерялся, и только. Вроде никто, кроме адъютанта и тех, кому адъютант передал распоряжение, знать не мог о его намерениях в этот вечер.

Измотанный приготовлениями, подготовкой к тому, что предстояло завтра, он решил, наконец, отвлечься, сказал адъютанту: поедем в Большой. Добавил: охраны не надо, переоденусь в штатское, машина — обычная, без правительственных номеров. В охране тут не было смысла, знал он: в Большом театре служили и ответственные за безопасность вождей.

Спектакль — он знал — задержат на пять-десять минут, дабы публика заняла места; сквер перед театром оцепят, главный вход перекроют; он войдет боковым, актерским входом, где шпалерами выстроится особый взвод — одни офицеры МВД, ради пристойности переодетые в форму рядовых милиционеров. Директор, безмолвно трепеща, сопроводит в боковую правительственную ложу, где в предбаннике приготовлен столик с коньяком и прочим, почтительно придвинет кресло, незаметное из уже притемненного зала, попросит разрешения удалиться. Адъютант останется в предбаннике, кобура с пистолетом сдвинута на живот. И тотчас поднимется занавес, грянет увертюра.

Серенькая, обыкновенная «Победа» остановилась у бокового подъезда. Выскочив первым, адъютант помог выйти с заднего сиденья. Что-то непривычное остановило внимание Берии. А, вот что: не было шпалер охранников в милицейской форме. Не успели, подумал он. Как это — не успели? Он повернулся, гневный, к адъютанту, не увидел его и свирепо выругался. И не успел увидеть, сообразить, откуда и кто возник перед ним, запястья оказались в наручниках.

Его кулем поволокли в сторону — рот забили сразу кляпом — втащили на броню «тридцатьчетверки», сунули в люк башни, вмазали в жесткое сиденье, прикрутили грубыми веревками, кляп вытащили, мотор взревел, четыре пистолетных ствола уставились, после один ствол убрался: механик с майорскими погонами на комбинезоне взялся за рычаги.

Танк двигался без спотычки на ухабах, следовательно, везли по асфальту. Берия пришел в себя и, отматюгавшись, обрел спокойствие. Он холодно думал: авантюристы, заговорщики, ведь всюду расставлены его войска, без опознавательного знака МВД непременно танк остановят, как только ворвутся в его, Берии, зону войск, и тогда эти четверо майоров лягут под траки, он прикажет проутюжить раз и другой, и третий, чтобы осталось только мокрое пятно там, где положили этих майоришек, рабов, жалких статистов, а потом даст условленный сигнал по запасному варианту, не завтра, но сегодня, тотчас совершится намеченное, и наутро, сутками раньше предусмотренного, сотни тысяч хмельного быдла заполнят Красную площадь, чтобы приветствовать Его, Верховного Правителя, такой титул придумал он себе… Танк грохотал и лязгал, поворачивал куда-то, маршрут невозможно было угадать, путь длился уже полчаса, наконец остановились, в уши ударила тишина.

Его освободили от веревок, даже сняли наручники. Повинуясь команде, Берия неловко цеплялся за какие-то скобы, оказался на броне и опасливо спрыгнул наземь.

Просторный, за кованой решеткой двор, перекрещенный лучами прожекторов, казался незнакомым. Берии приказали завести руки назад, четверо майоров конвоировали вплотную, а за ними следовал — автоматы навскидку — пожалуй, целый взвод. Приземистый купол дота возник впереди, створки с железным грохотом раздвинулись, наружу выбросился прямой и, казалось, твердый электрический свет.

«Я — где? — спросил Берия. — Куда ведете?» — «Молчите, — велел майор, что шел справа и норовил наступить сапогом на его, Берии, тень. И, помедлив, майор сказал-таки: — На территории штаба Московского военного округа».

Лязгнула еще стальная створка, в квадратном помещении — казарменный табурет, ни койки, ни столика, ни параши. Все, подумал Берия, ваша взяла.

С него сорвали пенсне, привычно и ловко — бритвочками — отхватили пуговицы на пиджаке и брюках, отобрали поясной ремешок, выдернули шнурки из ботинок, сняли часы, посоветовали не орать и не ломиться в дверь, поскольку никто не услышит, удалились.

Берия сел на табурет. Все, конец.

Долго ждать не пришлось.

С привычным — как на Лубянке — лязгом отверзлась дверь, возникли трое: замухрышка в стандартном штатском и двое в армейских кителях, при снаряжении, кобуры нагло сдвинуты вперед, погоны лейтенантские, но кто знает, в каком они звании на самом деле, — Берии хорошо было известно, как в зависимости от обстановки на время полковник может нацепить старшинские знаки, а старшина — полковничьи.

Штатский замухрышка молча протянул газету, и Берия, сильно щуря лишенные окуляров глаза, наторелый в чтении документов, моментально зафиксировал: «Правда» помечена завтрашним числом. И столь же бегло, тренированно вычленил суть.

А суть заключалась в том, что пять июльских дней Пленум ЦК КПСС обсуждал доклад товарища Г. М. Маленкова о преступной деятельности врага партии, врага народа Л.П. Берии и постановил вывести его из состава ЦК, исключить из партии.

Дураки, подумал Берия, врали бы поумнее. Никакого Пленума не было. Ишь, спинозы, поумнее сочинить не могли… Скомкав газету, он отшвырнул подальше.

Тотчас задрипанный штафирка протянул — в раскрытой папке — листок, снова привычный Берия глянул в корень: Особое присутствие Верховного Суда под председательством Маршала… рассмотрев… заслушав… приговорило…

Берия хотел, считал себя обязанным, норовил раскромсать в ошметки эту липу; он хотел плюнуть в морду замухрышистому штафирке — неведомо, кто же он, — и Берия не успел…

Слитные выстрелы из двух пистолетов изрешетили его.

Берию судили так.

Целых пять месяцев длилось беспристрастное, полностью основанное на принципах сталинской Конституции судебное следствие по делу подлого изменника, врага партии, врага советского народа, прожженного авантюриста Берии. Он предстал перед Особым присутствием Верховного Суда СССР, председателем доверили быть мне — Маршалу…

Наше присутствие называлось Особым, оно, как революционные трибуналы времен Гражданской войны, руководствовалось не кодексами, а нашей партийной совестью и революционным чутьем. Никаких прокуроров, адвокатов, никакой традиционной процедуры судоговорения. Мы, члены суда, расположились за длинным столом, перед каждым лежали пухлые книжищи следственного дела. Напротив — в мягком кресле! — сидел Берия, покуривал, тоже листал документы. Мы дозволяли ему говорить, что и сколько вздумается, и, набравшись терпения, не перебивали, он болтал, сколько хотел, и так продолжалось несколько дней. А после мы двое суток не спали, вырабатывали текст справедливого приговора, нам, конечно, помогали квалифицированные юристы. Весь процесс стенографировали. Мы оказались единодушными в самом главном: расстрелять. И мы огласили приговор, справедливый, революционный. Подвергли изменника казни в Бутырской тюрьме на рассвете двадцать третьего декабря пятьдесят третьего года…