Гегемония, или Борьба за выживание

Если учесть эти факторы, легко понять «логичную нелогичность» действий Министерства обороны США в 1945 году, когда оно разрабатывало планы по увеличению военного присутствия США в различных регионах мира, в том числе концентрации военного контингента вблизи границ СССР, отказывая вместе с тем в таком же праве советской стороне. Кажущаяся нелогичность американской политики исчезает, как только приходит осознание того, что СССР мог «лелеять мысли» отождествления себя с «теми, кто все более начинал верить в то, что обыкновенный человек способен расширять горизонты и преодолевать невероятные трудности» ^{134}. Таким образом, стратегия американских властей была логичной и оправданной, хотя сперва могло показаться иначе.

Ведущие ученые разделяли эти взгляды. Джон Льюис Гэддис правдоподобно описывает развитие конфликта СССР и США, начиная с 1917 года, и приходит к заключению, что интервенция западных стран в Россию после революции была оправданной мерой самозащиты. Она была предпринята «в ответ на более масштабную и потенциально имевшую более серьезные последствия интервенцию нового советского правительства во внутренние дела не только Запада, но и практически каждой страны в мире», ведь «революция в России ставила под угрозу само существование капиталистического порядка» ^{135}. Таким образом, изменение социального устройства России и вероятность распространения ее опыта оправдывали проведение интервенции в эту страну в послереволюционные годы.

Нападение в таком случае являлось мерой защиты — еще одна «логичная нелогичность», смысл которой вырисовывается по мере правильного понимания содержания политической доктрины. Аналогичным образом можно понять преобладающие компоненты политики США и других ведущих европейских держав до, в течение и после холодной войны. При этом они всегда руководствовались соображениями самозащиты. Отметьте, что «защитное» вторжение в Россию в 1918 году исторически ознаменовало создание доктрины превентивных военных действий, которую претворяли в жизнь радикальные националисты, реализующие свои имперские амбиции.

Вернемся к рассмотрению «колоссального сдвига в международных отношениях» в конце Второй мировой войны (то, о чем говорил Роберт Джервис). Одним из факторов этого сдвига является то, что США впервые стали участниками глобальной политики, тесня своих европейских соперников, планомерно и уверенно создавая систему международных отношений посредством превосходящего благосостояния и мощи. Джервис здесь имел в виду создание «демократического мира». На протяжении столетий европейцы только и делали, что убивали друг друга и стремились при этом завоевать весь остальной мир. К 1945 году они поняли, что дальше так не может продолжаться: дальнейшие попытки заигрывания с военной силой могут оказаться последними в их существовании. Западные державы теперь могли применять силу против слабых государств, но только не против друг друга. Противостояние двух сверхдержав в период холодной войны подтвердило правильность этого принципа, однако не без моментов балансирования на грани мировой катастрофы.

Традиционные трактовки этих событий исходят из несколько иных посылок: «демократический мир» сводится к «некой удачной комбинации либеральных норм и институтов, таких как представительная демократия и рыночная экономика» ^{136}. Несмотря на очевидность этих факторов, их влияние на осуществление указанного сдвига не может быть правильно оценено без осознания того факта, что западная цивилизация находилась на грани самоуничтожения и выжила исключительно за счет благоразумного следования своим традиционным ценностям, процедурным схемам, поведенческим трендам. Теперь в Европе воцарился мир, как это произошло в Северной Америке после истребления коренного населения, после захвата половины территории Мексики и демаркации границы США и Канады, когда около 150 лет назад понятие «Соединенные Штаты» стало восприниматься как единое, а не множественное. В целом же направление и характер деятельности, институты и преобладающие культурные ценности преимущественно оставались неизменными.

Глава четвертая. Тревожные времена

Современные мировые угрозы повсеместно вызывают довольно сильное беспокойство. В феврале 2002 года в «Бюллетене научного общества ядерных исследований» появилась ошеломляющая статья, в которой говорилось о начале «обратного отсчета конца света», что повергло в ужас многих еще до опубликования администрацией Дж. Буша «Отчета о реализации положений Национальной стратегии безопасности и Ядерной стратегии США». Стратегический аналитик Майкл Крепон в результате анализа ряда факторов пришел к выводу, что конец 2002 года «был самым опасным моментом, после ракетного Кубинского кризиса 1962 года». Правительственная рабочая группа в результате своей деятельности заключила, что «американская нация в ближайшее время вступит на путь суровых испытаний [в связи с тем, что мы] готовимся к борьбе с беспощадным врагом [Ираком], у которого в наличии, вероятно, имеется [оружие массового поражения]». Существует распространенное мнение, что угрозы такого рода усугубляются в длительной перспективе, учитывая легкость, с которой участники международных отношений прибегают к использованию военной силы ^{137}.

Причины этих опасений заслуживают самого пристального изучения, хотя узость взглядов может привести к неправильной оценке. Можно установить с большой долей вероятности предпосылки этих опасений, если рассмотреть, в чем заключалась «опасность» Кубинского кризиса. Опасность представляла неизвестность, непредсказуемость приближающейся катастрофы.

Кубинский ракетный кризис «был самым опасным моментом в истории человечества», — заявил Артур Шлезинджер в октябре 2002 года на конференции по случаю сороковой годовщины этого международного конфликта, прошедшей в Гаване и собравшей целый ряд очевидцев событий тех лет. Политическое руководство обеих стран в тот момент осознавало, что судьба целого мира находится в их руках. Тем не менее, участники данной конференции были ошеломлены, узнав на ней о некоторых недавно опубликованных новых сведениях. На конференции сообщалось, что в октябре 1962 года мир отделяло от ядерной катастрофы «всего лишь одно слово». Томас Блэнтон из Государственного архива национальной безопасности США в Вашингтоне, который помогал в организации конференции, сообщил следующее: «Парень по имени Архипов спас мир». Он имел в виду Василия Архипова, советского офицера-подводника, который 27 октября в самый напряженный момент кризиса, когда советским подводным лодкам угрожали американские эсминцы, отказался выполнять приказ о запуске торпед с ядерными боеголовками. Разрушительная атака, можно сказать с полной уверенностью, привела бы к полномасштабной войне ^{138}.

Ответственным лицам того периода не было необходимости сорок лет спустя напоминать предупреждения президента Эйзенхауэра о «крупномасштабной войне, которая могла уничтожить все живое на Северном полушарии Земли» ^{139}. Пресса отмечала: «Важным вопросом прошедшей конференции стало обсуждение исторических параллелей между тем, как Кеннеди подходил к урегулированию кризисной ситуации, и современным подходом президента Буша к решению иракского вопроса»; «большое количество собравшихся критиковало неспособность Буша извлекать уроки из истории». «Участники высказались за предотвращение повторения подобных ситуаций в будущем и подчеркнули необходимость основывать принятие ответственных решений с учетом опыта прошлого, особенно когда речь идет о рассмотрении президентом Бушем возможностей осуществления силовой операции в Ираке» ^{140}. Шлезинджер был не единственным, кто вспомнил тот факт, что «Кеннеди предпочел меры экономического карантина проведению военной операции, [в то время как] Буш непреклонен в своем воинственном порыве». Он также бы не единственным, кто вспоминал, насколько мир был близок к катастрофе, даже после того как США был выбран менее агрессивный путь действия.