Политика. История территориальных захватов XV-XX века

Три течения сразу обнаружились в ходе революции: социал-демократы большинства («шейдемановцы»), независимые социал-демократы (группа, отделившаяся от шейдемановцев весной 1917 г.) и спартаковцы — левая часть независимых, отошедшая от независимых и принявшая коммунистическую программу. В первые дни революции — до 9 ноября — борьба между этими тремя течениями была сравнительно не так заметна.

Хотя шейдемановцы располагали почти всей партийной прессою, но с каждым днем революции их значение все более и более падало. Те же рабочие круги, которые одобряли шейдемановцев первые три года подряд, теперь (т. е. с 1917 г.) не могли им простить поддержку, которую они оказывали правительству, начавшему войну. Голодные, потерявшие веру в победу массы быстрее покинули старую тактику, чем вожди, и шейдемановцы, еще пока могущественные на верхах партии, видели ясно приближающуюся бурю. Их подкашивало еще и то обстоятельство, что, несмотря на все усилия, им никак не удавалось наладить отношения с социалистами стран Антанты: те (забывая часто о собственном поведении) были полны негодования на образ действий шейдемановцев в 1914–1917 гг. и откровенно заявляли, что не верят их словам и что считают их просто эмиссарами перепуганного Вильгельма, который хочет какими угодно средствами добиться мира. Независимые были также в сущности очень раздражены против шейдемановцев. Правда, отражая чаяния голодающей массы, они терпеливо ждали несколько недель (весь октябрь), пока шла телеграфная переписка с Вильсоном. Но когда обнаружилось, что включение в кабинет Макса Баденского двух социал-демократов большинства — самого Филиппа Шейдемана и Густава Бауэра — не произвело за границей ни малейшего благоприятного впечатления, независимые стали с каждым днем все резче и непримиримее высказываться против шейдемановцев. Но на крайнюю позицию в этой борьбе против социал-демократов большинства стал Спартаковский союз, который принял как платформу революционный захват власти и провозглашение диктатуры пролетариата. 21 октября, после двух с лишком лет заключения, из тюрьмы был освобожден Карл Либкнехт; одновременно была освобождена и Роза Люксембург. Спартаковцы, численно не очень сильные, получили разом двух вождей, с которыми по энергии, ораторскому дару, политическому темпераменту, громадному моральному авторитету мало кто мог тогда тягаться не только среди шейдемановцев или независимых, но и среди всех вообще существовавших в то время политических партий Германии. Спартаковский союз вместе с тем пользовался сочувствием и поддержкой Советской России. Все эти обстоятельства сильно помогали спартаковцам. Но главное заключалось в другом. Октябрь в ноябрь 1918 г. были временем самого болезненного морально-психического кризиса, который когда-либо переживал германский народ за все полторы тысячи лет своего политического существования. Внезапно, без всяких переходов, без всякой подготовки, народная масса была поставлена лицом к лицу с действительностью, о которой большинство даже и не догадывалось. Еще на фронте кое-что знали, а с 8 августа 1918 г. непрерывные поражения, непрерывное отступление были понятны каждому солдату отступающей армии. Но даже и на фронте, где перестали верить словам начальства о победе, были далеки от того, чтобы видеть в происходящем полную гибель, безнадежный проигрыш войны; даже и на фронте среди наиболее раздраженно настроенных солдат было распространено (по их позднейшим свидетельствам) мнение, что война может окончиться «вничью» или с незначительными потерями для Германии. Что касается тыла, то там уже с июля чуяли неладное, но еще в средине сентября в самых широких кругах не верили в конечное и полное поражение. Первая телеграмма Макса Баденского Вильсону явилась, как было сказано, для широких масс неожиданностью. «Нас обманывали!» fWirsind belogen und betrogen!) — вот самый популярный клич в октябре 1918 г. И, по мере того как телеграммы Вильсона принимали все более резкий, высокомерный и отчасти презрительный оттенок и его вмешательство во внутренние германские вопросы делалось все откровенней и грубее, — все более униженным, смиренным, почти раболепным делался тон германских ответов, и именно это обстоятельство окончательно раскрыло глаза всему народу. Ужас положения обозначился перед взорами самых легковерных. Этой степени унижения и растерянности никто почти не ожидал. И тогда-то сразу начался великий пересмотр ценностей. Мелкая и средняя буржуазия, интеллигенция, чиновничество массами обращались к самым радикальным программам. Это было ненадолго, это было вызвано совсем исключительной силой и внезапностью удара, но в октябре и ноябре 1918 г. имена Либкнехта и Розы Люксембург были очень популярны нередко даже в тех кругах общества, которые еще в 1916 г. приветствовали их заключение в тюрьму, а уже в 1919 г. аплодировали их убийцам. Еще в большей степени рабочая масса в эти осенние месяцы верила только тем из ее вождей, которые не скомпрометировали себя моральной ответственностью в военной политике правительства. Таковы условия, тоже способствовавшие общему успеху спартаковцев в первое время революции.

Социалисты большинства во главе с Шейдеманом и Эбертом под этим все возраставшим давлением слева заняли непримиримую позицию в вопросе об отречении императора. Они требовали в ультимативной форме от Макса Баденского, чтобы отречение было обнародовано немедленно. Натолкнувшись на упорство Вильгельма, все мечтавшего как-нибудь отклонить от себя эту чашу, они решили вынудить отречение революционным путем, точнее, примкнуть к революции, которая уже со всех сторон (с севера — из ганзейских городов, с юга — из Мюнхена, с запада — из Кельна и Ганновера) приближалась к Берлину.

4

Для Вильгельма наступили дни расчета с судьбой. Бывали в истории люди, которые, как и он, не умели перенести выпавшего на их долю счастья, но зато неожиданно оказывались под грозой совсем иными — стойкими и мужественными. Вильгельм не умел перенести с достоинством ни того долгого счастья и ослепительного блеска, которыми была отмечена вся его жизнь, ни того страшного падения, которое постигло его осенью 1918 г. Война ничуть не закалила, да и не могла закалить его: ведь он ни на минуту не расставался с привычной роскошью и ни на минуту, даже отдаленно, даже случайно, не подвергался опасности. Он всегда инстинктивно гнал от себя беспокойство. Например, он отдалил от себя с начала войны своего личного друга Баллина, директора Гамбургско-Американ-ской пароходной компании, только потому, что Баллин мрачно смотрел на затеянную войну. Царедворцы просили графа Бернсторфа передать Баллнну, «чтобы он не вел перед монархом таких пессимистических речей… иначе у монарха бывает нервный припадок». Баллин, заметим к слову, покончил с собой как раз в день бегства Вильгельма; такие друзья были императору не нужны.

Когда началось крушение, Вильгельм сразу и без тени сопротивления пошел туда, куда его вели. Так, на полный фактический отказ от власти, на немедленное введение широчайшего парламентаризма он пошел мгновенно, даже и для формы ни разу не вспомнив о «божественном происхождении» своей власти, о том, что он ответственен лишь перед небом, и т. д., обо всем том, о чем он совсем некстати не переставал во всеуслышание и с вызовом говорить тридцать лет. Генералы давно перестали с ним стесняться. Сын канцлера Герт-линга рассказывает, как перед первой нотой Макса Баде некого Вильсону Людендорф ворвался к Вильгельму без доклада с требованием немедленной посылки ноты с просьбой о перемирии. И Вильгельм беспрекословно подчинился и тут. Потом, когда Макс Баденский оказался сильнее Людендорфа, Вильгельм отставил Людендорфа. Он жил в это время в состоянии постоянного страха: он боялся революции и боялся Антанты, и это видели все окружающие.

Теперь, в октябре и ноябре 1918 г., впервые личная опасность стала грозить ему непосредственно.

Он чувствовал себя, по отзывам наблюдавших его в Потсдаме, неспокойно из-за близости Берлина и решил уехать в Спа, к Гинденбургу, которому он вполне теперь доверял. Да и нейтральная граница была ближе к Спа, чем к Берлину.