Политические работы 1895–1919

И все–таки обе национальности несколько столетий конкурируют между собой при — по сути — равных шансах. На чем же тогда основаны эти разные данные? Можно тотчас же попытаться поверить в основанное на физических и психических расовых свойствах различие между двумя нациями в приспособляемости к различным экономическим и социальным условиям жизни. И, в действительности, оно и является причиной — доказательство тому заключается в тенденции, которая проявляется в передвижении населения и национальностей и по которой в то же время можно судить о пагубности той самой приспособляемости для немцев Востока.

Правда, для наблюдения перемещений в отдельных общинах в нашем распоряжении имеются лишь сравнительные данные с 1871 по 1885 год, и они весьма неотчетливо показывают нам начало того процесса, который с тех пор, судя по всему, что нам известно, продолжается чрезвычайно интенсивно. Кроме того, отчетливость картины, которую дают числа, естественно, страдает от вынужденного, но не вполне точного отождествления вероисповедания и национальности, с одной стороны, и административного деления и социального членения, с другой. Правда, вопреки этому мы достаточно отчетливо видим, от чего все зависит. Народонаселение провинции Западная Пруссия, как и население значительной части Востока вообще, в промежутке между 1880–1885 годами продемонстрировало тенденцию к оттоку: последний в данной провинции составил 12 700 человек, т. е. если население империи увеличилось примерно на 3¹/₂%, то в Западной Пруссии оно уменьшилось на 1¹/₄%. Но и это явление, как и обсуждавшиеся до сих пор, распределено неравным образом: во многих округах ему противостоит увеличение сельского населения. И притом способ, каким распределены два явления, весьма своеобразен. Если, прежде всего, мы возьмем различные качества почв, то каждый предположит, что отток населения больше всего коснулся наихудших почв, где из–за давления падающих цен, вероятно, уменьшается свобода действий, обеспечивающих пропитание. Но если мы всмотримся в цифры, то окажется, что имеет место противоположное: именно целый ряд плодороднейших округов, таких как Штум и Мариенвердер с приблизительно 15–17 марками средней чистой прибыли, показывают наибольший отток — 7–8%, тогда как расположенные на возвышенности округа Конитц и Тухель с 5–6 марками чистой прибыли уже с 1871 года испытывают непрерывное увеличение населения. Мы хотим объяснить это и, прежде всего, спрашиваем: в каких социальных слоях, с одной стороны, происходит этот отток, и на какие слои, с другой, пришлось это увеличение? Если мы посмотрим на округа с большими показателями оттока — Штум, Мариенвердер и Розенберг — то увидим, что в таких округах особенно сильно господствует крупное землевладение, и далее — если мы посмотрим на поместные округа провинции в целом, то несмотря на то, что в поместьях в 1880 году и так было населения на две трети меньше, чем в деревнях, оказалось, что ³/₄ убыли народонаселения — больше, чем на 9 000 человек, приходится на поместья: их население уменьшилось примерно на 3³/₄%. Но и в пределах поместий эта убыль распределена опять–таки по–разному: в части их имело место увеличение народонаселения, а если мы выделим местности с большим оттоком населения поместий, то окажется, что наибольший отток переживают как раз усадьбы с хорошими почвами.

И наоборот, увеличение населения, имевшее место на плохой почве возвышенностей, коснулось преимущественно деревень, и притом больше всего — деревень с плохой почвой, в противоположность равнинным деревням. Таким образом, тенденция демонстрирует отток батраков из усадеб на наилучших почвах, а также приток крестьян на плохие. И предмет речи, равно как и причина явления, прояснятся, если, наконец, и тут спросить: как ведут себя национальности по отношению к этим сдвигам?

Казалось, будто поляки на Востоке в первую половину этого столетия медленно и неуклонно оттеснялись, зато, как известно, с 60‑х годов столь же медленно и неуклонно продвигались вперед. О последнем явлении в Западной Пруссии наиболее отчетливым образом можно судить по статистическим исследованиям языков — несмотря на несовершенство их принципов. Итак, сдвиг границы между национальностями может происходить двумя способами, которые надо принципиально отделять друг от друга. Во–первых, так, что национальные меньшинства в национально смешанной области постепенно усваивают язык и обычаи большинства, они «ассимилируются». Это явление встречается и на Востоке: статистически его можно проследить на немцах католического вероисповедания. Церковные узы тут сильнее национальных, известную роль играют воспоминания об эпохе культуркампфа^[6], а нехватка образованного клира, знающего немецкий язык, способствует исчезновению национального культурного сообщества. Но важнее и интереснее для нас другая форма сдвига в национальностях — экономическое вытеснение. Вот как его можно описать. Если проверить сдвиги в долях того и другого вероисповедания в сельских общинах за 1871–1885 годы, то окажется, что отток батраков из поместий регулярно сопрягается с относительным ослаблением протестантизма на равнине, а приток деревенского населения на возвышенности — с относительным усилением католицизма^[7]. Получается, что преимущественно немецкие поденщики уезжают из местностей с высокой культурой и преимущественно польские крестьяне показывают прирост в местностях с низким культурным уровнем.

Но ведь оба процесса — отток здесь и прирост там — объясняются, в конечном счете, одной и той же причиной: низкие притязания к жизненному уровню — как в материальном, так и в идеальном отношении — дарованные славянской расе от природы в начале пути, либо привитые ей в прошлом, способствовали ее победе.

Почему же уезжают немецкие поденщики? Не по материальным причинам: отъезд происходит не из местностей с низким уровнем оплаты труда, и отъезжают не плохо оплачиваемые категории рабочих; трудно найти более спокойную материальную ситуацию, чем у батрака в восточных поместьях. Дело и не в пресловутой жажде увеселений, предоставляемых большим городом. Она служит причиной беспорядочного бродяжничества, которому предается молодежь, но никак не отъезда семей старослужащих поденщиков — да и отчего болезнь эта просыпается именно у жителей местностей с преобладанием крупного землевладения, отчего мы можем документально подтвердить, что чем больше физиономию ландшафта определяет крестьянская деревня, тем меньше количество поденщиков? Дело вот в чем: в усадебных комплексах родины для поденщика существуют только хозяева и работники, а для его потомков в самом отдаленном поколении — одна перспектива, барщина на чужой земле от звонка до звонка. В смутной, полуосознанной устремленности в дали скрыт момент примитивного идеализма. Кто не может расшифровать этого, тому неведомы чары свободы. В действительности — дух свободы нас редко волнует сегодня в кабинетной тиши. Поблекли наивно свободолюбивые идеалы нашей ранней юности, многие из нас преждевременно постарели, стали чересчур умными и полагают, будто один из наиболее первозданных порывов человеческого сердца оказался погребенным вместе с лозунгами идущего к закату политического и хозяйственно–политического мировоззрения.

Таков процесс массовой психологии: немецкие сельскохозяйственные рабочие уже не в состоянии приспосабливаться к социальным условиям жизни у них на родине. На их «самоуверенность» нам жалуются сообщения западнопрусских помещиков. Исчезают стародавние патриархальные отношения безземельного крестьянина, непосредственно связывавшие батрака как мелкого хозяина, имеющего право на долю, с интересами сельскохозяйственного производства. Сезонные работы в округах, где выращивают свеклу, требуют сезонных рабочих и денежной оплаты труда. Их перспективой была чисто пролетарская жизнь, но без возможности того энергичного порыва к экономической самостоятельности, который наполняет самосознанием локально сплоченный промышленный пролетариат. К жизни в условиях сезонных работ лучше приспосабливаются те, кто приходит на место немцев, польские отходники, вереницы кочевников, вербуемых агентами в России; весной десятки тысяч таких отходников пересекают границу в одну сторону, осенью — в другую. Сначала они приезжают убирать сахарную свеклу, преображающую сельскохозяйственное производство в сезонную работу; затем они оказываются повсюду, так как в Западной Пруссии экономят на жилье для рабочих, на обязательствах по отношению к бедным и вообще социальных обязательствах, — так как в дальнейшем они как иностранцы попадают в трудное положение, и поэтому помещик может делать с ними что угодно. Экономическая агония старого прусского юнкерства проходит при таких сопутствующих условиях. В усадьбах, где выращивают сахарную свеклу, на место патриархально хозяйничающих помещиков приходит сословие индустриальных коммерсантов, — а на возвышенности под давлением бедственного положения в сельском хозяйстве ареал поместий рассыпается под внешним воздействием, в результате возникают колонии парцеллярных арендаторов и мелких крестьян. Исчезают экономические основы могущества старой землевладельческой знати, это дворянство превращается в нечто иное по сравнению с тем, чем оно было.