Политика. История территориальных захватов XV-XX века

3

После всего сказанного мы не должны удивляться позиции, которую заняли Соединенные Штаты с начала мировой воины.

Прежде всего они попали в совершенно исключительное положение: вся воюющая Европа, не торгуясь и не считая денег, требовала у них военного снаряжения и колоссальной массы всевозможных фабрикатов. Правда, сбыт мог фактически идти только Антанте, а не Германии, потому что Германия с первого дня войны была изгнана со всех морен и блокирована английским флотом. Но и одна Антанта брала у Америки все, что только было возможно взять. И только страна, которая обладает гигантской промышленностью и добывает 64 % нефти, 39 % угля, 36 % железной руды, 2/3 меди, 2/3 хлопка, добываемых на всем земном шаре, могла удовлетворить этот спрос. Тут же добавляю, что, выкачав из стран Антанты за время мировой войны ее капиталы, Америка продолжала потом выкачивать остатки в виде процентов по займам, так что Антанта оказалась в неоплатном долгу.

Теперь понятны жизненные интересы, неразрывно связавшие американский капитализм с Антантой. Поражение Антанты грозило банкротством, от которого прежде всего пострадал бы главный ее кредитор — Америка. Затем, Америке делить мировые рынки с одной Англией выгоднее, чем делить их с Англией и Германией. А что из этих двух партнеров от одного (Англии) отделаться ни при каких условиях невозможно, от другого же (Германии) весьма возможно, если активно помочь Антанте, — это было аксиомой, не подлежащей оспариванию. Тут даже нет нужды вспоминать о «голосе крови», об общих симпатиях и общей культуре двух великих англо-саксонских держав и о других столь же возвышенных и поэтических мотивах, о которых так любили распространяться английские публицисты, чтобы понять, что Соединенные Штаты никак не могли занять антианглийской позиции.

«Если бы Германия победила, американская промышленная цивилизация неизбежно должна была бы бороться с ней за верховенство над всем миром. Ни один человек, который обладал не совсем элементарными историческими познаниями, не мог бы в этом сомневаться в декабре 1916 г. А Вильсон, конечно, обладал не только началами исторического знания», — так пишет историк и защитник покойного президента, Вильям Додд.

Переводя звучную формулу «американская промышленная цивилизация» на более удобопонятный язык, мы получим вполне реальную мысль: Вильсон усматривал в победе германского финансового капитала жестокую угрозу в ближайшем будущем для капитала североамериканского.

Вот почему, когда подводная война непосредственно затронула интересы и престиж Соединенных Штатов, Вильсон, как мы видели, разорвал с Германией дипломатические отношения и стал готовиться к войне.

И все-таки даже после разрыва дипломатических отношений в Соединенных Штатах (в руководящих крупнокапиталистических кругах) рядом с усиливавшимся течением в пользу войны еще держалось кое-где мнение о том, что дальнейшее сохранение нейтралитета имеет тоже свои выгодные стороны, но дело было уже безнадежно: Вильсон бесповоротно решил воевать с Германией. К тому же еще одна роковая для Германии ошибка ее дипломатии как раз в эти критические дни нанесла окончательный удар всем приверженцам нейтралитета и сильно облегчила сторонникам войны их игру.

28 февраля 1917 г. президент Вильсон приказал опубликовать перехваченное письмо германского статс-секретаря иностранных дел Циммермана германскому посланнику в Мексике Экгардту. В этом письме Циммерман предлагал Экгардту обратиться к мексиканскому президенту Карранца с такого рода советом: не пожелает ли Карранца напасть на Соединенные Штаты, в случае если они объявят войну Германии? Германия бы финансировала этот поход, а Мексика могла бы в случае победы отнять у Соединенных Штатов Техас, Аризону и Нью-Мексико (которые раньше — до 1845–1848 гг. — принадлежали Мексике), А кроме того, не пожелает ли Карранца обратиться от своего имени и от имени Германии к Японии и попросить Японию, чтобы она, во-первых, расторгла свой союз с Антантой, а во-вторых, тоже напала бы на Соединенные Штаты?

Письмо было помечено 19 января 1917 г., т. е. еще почти за две недели до объявления беспощадной подводной войны и до разрыва отношений между Америкой и Германией. Первые два дня после опубликования этого изумительного документа в американской прессе, правда, был взрыв негодования, но все же замечалась некоторая осторожность. Во-первых, Вильсон не говорил, как в его руки попал этот документ, — значит, можно было предполагать, что, быть может, президент стал жертвой какой-нибудь мистификации. А во-вторых, — и это самое главное — представлялось слишком абсурдным, невероятным, слишком карикатурным самое содержание документа. Предлагать Мексике, население которой почти в восемь раз меньше населения Соединенных Штатов и которая в сотни раз вообще слабее и беднее их, напасть на могучего соседа, который может уничтожить ее одним взмахом руки, да еще напасть на этого могучего соседа с чисто завоевательными целями и отнять у этого соседа территорию, равную почти всей Мексике, — уже это одно казалось карикатурной нелепостью. Надеяться же при этом на то, что «совет» мексиканского авантюриста и самозванного «президента» заставит Японскую империю вдруг изменить Антанте и начать войну с Соединенными Штатами, без малейшей, конечно, надежды на чью бы то ни было помощь в Тихом океане, — это уже выходило за пределы всякого вероятия. Но это не было мистификацией. Уже 3 марта, через два дня после поднявшейся в Америке газетной бури, Циммерман счел необходимым начать оправдываться. Это оправдание и заставило впоследствии (уже после войны) одну германскую социалистическую газету заметить, что вот «все говорили у нас, что дипломатия заполняется неспособными аристократами и что пора дать дорогу талантам из буржуазии», а назначили в виде первого опыта Циммермана «из буржуазии», и он наделал таких дел, которые не пришли бы в голову и десятку самых дегенеративных аристократов.

Вот как оправдывался Циммерман, согласно сообщению, переданному 3 марта через Амстердам в Америку. Он, Циммерман, предлагал Экгардту начать переговоры с Мексикой только в том случае, если Вильсон объявит Германии воину, а ведь «самая важная черта в этом документе — его условная форма». Не виноват же он, Циммерман, что вследствие какого-то невыясненного предательства этот секретнейший документ попал действительно так страшно некстати в руки президента Вильсона. Вообще ему, Циммерману, все это очень неприятно.

После этих оправданий самого Циммермана и соответствующих статей немецкой прессы («Lokal Anzeiger» утверждал, что Циммерман даже обязан был придумать, как бы удержать Соединенные Штаты от войны с Германией) Вильсон уже не колебался относительно того, что войну следует начать возможно скорее (но существу вопрос был им решен еще в начале февраля). Да и широкие слои американского населения, раньше равнодушно относившиеся к войне, теперь, после опубликования циммермановского письма, уже смотрели на войну с Германией как на дело совершенно неизбежное. В самом деле, даже искуснейшая и сложнейшая провокация со стороны Антанты не могла бы так страшно повредить Германии, как внезапное опубликование этого перехваченного письма. (Кто именно похитил и доставил письмо Вильсону, до сих пор остается невыясненным.)

После опубликования этого документа приверженцы нейтралитета умолкли окончательно[92].

2 апреля 1917 г. Вильсон явился вечером в заседание конгресса и прочел лично свое послание, в котором он объявлял о необходимости вступить в войну с Германией. 6 апреля конгресс всецело одобрил это решение и объявил «состояние войны» между Соединенными Штатами и Германией. Жребий был брошен. Теперь, в сущности, вопрос сводился только к тому, когда именно Германия признает свое поражение и сколько именно она потеряет.

Но обстоятельства как будто сговорились, чтобы германский народ не весь и не сразу это понял. В России разразилась революционная буря, которая с каждым месяцем становилась все шире и глубже. Что при этих условиях Россию нужно в ближайшем будущем снять со счетов и не рассчитывать на активное ее участие в военных действиях, это Антанта понимала, и она стремилась только к тому, чтобы Россия попозже вышла из войны (чего бы это самой России ни стоило). Понимала это и Германия, и, как наивно выразился тогда же умеренно-консервативный профессор Ганс Дельбрюк, редактор «Preussische Jahrbucher», только объявление Вильсоном войны помешало Германии «наслаждаться» (geniessen) русскими событиями. Но и среднему обывателю из соотечественников Дельбрюка эта неприятность со стороны Вильсона отчасти мешала «наслаждаться». Газетные утешения не очень помогали. «Соединенные Штаты — это Румыния», так остроумно определяли германские патриотические публицисты силу заатлантической республики. «Американская армия не может ни плавать, ни летать, — она не придет» (sie kann weder schwimmen, noch fliegen, sie wird nicht kommen), — так при дружном смехе и аплодисментах своей аудитории выразился один из вождей ярых патриотов и аннексионистов, член рейхстага Гергт. — Усыпляли ли этим тревогу?» В самом ли деле это остроумие казалось очень убедительным? Во всяком случае вступление Америки в войну как-то вдруг внесло очень существенное изменение в психологию не только социал-демократов большинства, но и партий мелкой и средней буржуазии: выиграть эту войну Германия никак уже не может; в лучшем случае — война должна окончиться вничью или с очень небольшими отступлениями от довоенного положения.