Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национ

Глава 3

Возникновение руссоцентричного этатизма

Накануне краха советского пантеона героев развитие получила еще одна патриотическая кампания, вращавшаяся на этот раз вокруг понятия «дружбы народов». Призванная помочь в мобилизации различных народов Советского Союза, она была инициирована Сталиным в декабре 1935 года и прославляла сотрудничество и согласие разных народов, ставшие возможными якобы только при социализме [136].

Однако у кампании «дружба народов» было и другая сторона, впервые открывшаяся общественности годом ранее, — придание особой значимости русскому пролетариату, «который дал миру Октябрьскую революции». Русский этнический партикуляризм, с 1917 года находившийся под запретом, подкреплялся ссылками на малоизвестную статью Ленина «О национальной гордости великороссов» [137]. Будучи неотъемлемой, если и не официально признанной частью кампании «дружба народов», эта скрытая руссоцентричная тенденция вновь всплыла в передовице «Правды» в начале 1936 года: «Все народы — участники великой социалистической стройки — могут гордиться результатами своего труда; все они — от самих маленьких до самих больших — полноправные советские патриоты. И первым среди равных является русский народ, русские рабочие, русские трудящиеся, роль которых во всей Великой пролетарской революции, от первых побед и до нынешнего блистательного периода ее развития, исключительно велика». Через несколько абзацев восхваляемый Сталиным «революционный русский размах» сопоставляется с отсталостью нерусских народов [138]. Благодаря этой статье ввернутое мимоходом словосочетание «первый среди равных» будет часто использоваться для описания места русского народа в советском обществе. Более того, если в середине 1930 годов под русским этническим превосходством понимался исключительно вклад, внесенный этническими русскими в дело революции, то к 1936 году победы в Гражданской войне и стахановское движение могли также описываться как русские по своей сути. В январе 1937 года сфера «русского» влияния распространилась за пределы советского опыта как такового: номинальный глава государства М. И. Калинин, выступая на большой конференции, заявил: «Русский народ выдвинул из своей среды немало людей, которые своим талантом подняли уровень мировой культуры. Достаточно напомнить такие имена, как Ломоносов, Пушкин, Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Некрасов, Щедрин, Чехов, Толстой, Горький, Суриков, Репин, Глинка, Чайковский, Римский-Корсаков, Менделеев, Тимирязев, Павлов, Мичурин, Циолковский. Я не говорю о крупных талантах русского театра, оказавших огромное влияние на развитие театрального искусства. Все это говорит о роли русского народа в развитии мировой культуры» [139]. Торжественное упоминание Калининым целого ряда выдающихся деятелей культуры ancien regime — и его акцентирование их русского происхождения – было незамедлительно подкреплено в следующем месяце превращением «великого русского национального поэта» А. С. Пушкина в икону официальной советской литературы. Вскоре после этого была проведена избирательная реанимация военных и политических героев царской России; состоялись обсуждения, поставившие знаменитые битвы XVIII и XIX вв., Полтавскую и Бородинскую в один ряд с эпическими сражениями Гражданской войны, такими как оборона Царицына и штурм Перекопа [140]. Восхваляя «великий русский народ» в 1938 году, «Большевик», главный теоретический журнал ВКП (б), тем самым дал обратный ход «национальному нигилизму» 1920-х — начала 1930 годов, превращая восстановление имен и событий царского прошлого в капитальную реабилитацию русской этничности вообще. Русских стали не только вновь именовать «первыми среди равных» — «исторически связана с культурой русского народа» теперь оказалась и культура нерусских народов [141]. Процесс завершился накануне войны в 1941 году, когда «Малая советская энциклопедия» окончательно закрепила написанное в журнале «Большевик» в 1938 году [142].

Предельно телеологический взгляд на идеологические преобразования 1934-1941 годов, приведенный в нашем кратком обзоре, тем не менее, интересен в эвристическом смысле, поскольку выявляет приверженность партийных идеологов во второй половине 1930 годов новому ведению советского «полезного прошлого», радикально отличающемуся от его понимания в начале десятилетия. Если раньше, говорили о рабочих как о передовом классе советского общества, то теперь говорят о русском народе в целом как о передовой нации [143]. Однако, как объяснить этот поворот от пролетарского интернационализма к национал-большевизму? Что подтолкнуло партийную верхушку к подобной «ереси»?

Как показано в предыдущей главе, основанием для таких резких и полномасштабных идеологических изменений стала крайняя необходимость в социальной мобилизации. К началу 1930 годов пропаганда предшествующего десятилетия в глазах партийного руководства превратилась в нечто абстрактное, недостижимо отвлеченное и недостаточно популистское. В поисках альтернативы партийные идеологи разработали новую кампанию, которая вращалась вокруг построения государства, народного героизма и «прагматической истории» недавнего прошлого. Первое время ее ключевым звеном являлось чествование современных советских патриотов, однако в 1936-1938 годы, когда за время бесчеловечных репрессий ежовщины, советский пантеон героев был опустошен, фокус сместился к дореволюционной эпохе. Таким образом, проведенная партийной верхушкой реабилитация русских национальных тем, системы образов и иконографии была в определенном смысле ускорена Большим Террором [144].

Тем не менее, непредвиденные исторические события лишь отчасти объясняют возникновение национал-большевизма [145]. Что еще способствовало развитию этой линии? На протяжении многих лет ответ на этот вопрос оставался неясным. Научные попытки выявить плавный, поступательный подъем руссоцентричной риторики в середине 1930 годов затруднялись тем, что именно в это время в печати одна за другой проводятся кампании, посвященные советскому патриотизму и дружбе народов [146]. Более поздние попытки исследования архивов советской пропаганды также не дали определенного результата из-за отсутствия критически важных материалов [147]. Однако, как будет показано далее, учитывая приоритетное внимание партийного руководства к созданию новой трактовки истории в 1930 годы, развитие событий «на историческом фронте» может быть использовано как источник информации об эволюции сталинской идеологии в целом. Особый акцент делается на попытках партийной верхушки разработать учебник по элементарному курсу истории для массового читателя, поскольку считалось, что такой нарратив способен поддержать легитимность режима и послужить делу построения советского государства. Именно в контексте такого прагматичного, популистского проекта руссоцентричные аспекты национал-большевизма обретают наибольшую прозрачность.

О центральном месте истории в идеологической программе партийного руководства в начале 1930 годов говорит не только огромная поддержка, оказываемая советскому поиску полезного прошлого, но и чрезвычайное беспокойство и подозрительность, окутывающие весь проект. Перед Главлитом, органом государственной цензуры, давно была поставлена задача предотвращать ­публикацию и распространение материалов, идущих вразрез с режимом; тем не менее, чрезвычайная чувствительность партийной верхушки ко всем формам пропаганды в течение последних этапов культурной революции 1928-1931 годов была воистину беспрецедентной [148]. Важным в этой связи является печально известное письмо Сталина, напечатанное в октябрьском номере журнала «Пролетарская революция» за 1931 год. В этом письме Сталин выражает недовольство готовностью партийных историков критиковать Ленина за его взгляды или решения по любому вопросу партийной жизни, обзывая их «архивными крысами» и даже обвиняя наиболее лояльных в «гнусном либерализме». Призывая обратить внимание на героические поступки партийных руководителей вместо того, чтобы изучать источники и заниматься прочими академическими упражнениями, он не слишком старался скрыть разочарование исторической дисциплиной в целом [149].