Гении и прохиндеи

Вранье Колодного отчасти можно объяснить просто невежеством и самоуверенностью, замешанной на злобе, но не это в его статье главное, а то, что Горький просто чужд, недоступен его пониманию, определить место, значение писателя в литературе и в жизни наш аналитик не в силах. Упомянув об огромной популярности писателя, о его всемирной славе, о любви и почестях, что выпали на его долю, он в полном обалдении вопрошает: "Неужели действительно его рассказы, сказки, драмы, незавершенный роман "Жизнь Клима Самгина" так значительны? Неужели так воздействовали на творчество других современников? Неужели его произведения играли важную роль в жизни трудящихся?.. Тогда (!), может быть, величие в чем-то другом?.. "То есть в творчестве-то никакого "величия" и даже "значительности" он не видит, не чувствует, и не может понять, что если бы Горький написал только пьесу "На дне", то и тогда остался бы в нашей литературе, как Грибоедов. Вспоминается, что о Горьком нередко писал знаменитый тёзка Колодного Троцкий, и при этом доходил порой до таких речений, как "псаломщик русской "культуры ".И даже в некрологе глумился: "Если Сталин с Кагановичем и Микояном возведены заживо в гении, то, разумеется, Максиму Горькому никак нельзя отказать в этом эпитете после смерти." А когда Горький напечатал воспоминания о Ленине, то Троцкий, который в это время сам работал над книгой о нем, тотчас выскочил в "Правде" с разносной статьей. По этому поводу писатель заметил: "Суждения Льва Троцкого по поводу моих воспоминаний написаны хамовато по моему адресу и с неожиданным для меня цинизмом демагога". Для нас цинизм демагогов давно уже не является неожиданностью...Однако справедливости ради нельзя не заметить, что помянутый некролог о Горьком кончался так: "Мы провожаем его без нот интимности и без преувеличенных похвал" но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути, "Какой светлой личностью выглядит Лев Троцкий на фоне Льва Колодного! Особенно если вспомнить еще, что однажды Троцкий даже защищал писателя от того самого Чуковского, характернейшей чертой которого, по его словам, была многолетняя "ненависть к Горькому", и которому так безоглядно верит Валентин Осипов. А вывод из всего сказанного такой: трудно поверить что человек, который не понимает Горького да еще и глумится над ним, клевещет на него, может любить Шолохова. Правда, в нынешней книге Л. Колодный пишет о Горьком совершенно иначе - весьма почтительно, неоднократно ссылается на него как на непререкаемый авторитет, например: "Почему хоронят память о Федоре Крюкове, которого Максим Горький ставил в пример молодым писателям, призывал у него учиться знанию родного края". Это лицемерие вполне понятно: нельзя же и дальше поносить Горького в книге о Шолохове, который так его уважал, любил и для которого он так много сделал. Чего стоит хотя бы одна только устроенная им встреча молодого Шолохова со Сталиным во время которой решилась судьба третьей книги "Тихого Дона .

Понять истинное отношение Колодного к Шолохову изрядно помогает тот факт, что до самого дня обнаружения рукописи в 1983 году он вовсе не был уверен в его авторстве. "Я рассуждал так:, -пишет он о том времени, когда приступил к поискам,- если(!), предположим, совершено преступление ( то есть, если рукопись украдена, - В.Б.), то, как при любом преступлении, должны остаться какие-то его следы, какие-то доказательства . То есть рукописи... Если (!) версия (!) о плагиате - клевета, то она должна быть разоблачена." Как видим, он свободно допускал и то и другое. Ф.Кузнецов приводит еще более выразительное заявление Колодного в интервью израильской газете "Окна" 9 декабря прошлого года: "Я слыхал по "Голосу Америки", наверное, что рукопись "Тихого Дона" Шолохов у кого-то украл. Естественно, во мне пробудился охотничий азарт. Я решил, что если рукопись украдена, то я его разоблачу. А если он не крал, то я Шолохова прикрою". Ясно, что "охотничий азарт" не свидетельствует о любви или хотя бы об уважении к писателю. Но Кузнецов определяет отношение Колодного к Шолохову более точно: это конкистадорское отношение. В этом вопросе немало проясняет и то, как Лев Ефимович истолковал одно месте в письме к нему вдовы Кудашева. Тот, в первые же дни войны вступил в народное ополчение, и вскоре попал в газету "Боевой путь" 32-й армии. Сохранилось двенадцать писем его к жене за июль-сентябрь 1941 года (к слову замечу, у Кузнецова путаница в датировке этих писем), в восьми из которых он с непонятной настойчивостью просит жену связаться с Шолоховом, чтобы тот через ГлавПУР вызвал бы его "на день-два" в Москву: "Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи "Тихого Дона". Что значит "сдать"? Разве не могла жена Матильда, Мотя, как звал её Шолохов, просто передать рукопись? Разве тут требовалась какая-то нотариальная процедура? Ведь Кудашев и Шолохов - лучшие друзья! Кузнецов пишет:" "В вихре событий начала войны Шолохов ни в июле, ни в августе, ни в сентябре так и не смог (!) вызвать Василия Кудашева с Московского(?) фронта." То же самое и Кожемяко: "Не смог." А где доказательства, что он пытался сделать это? Я думаю, что в то время, в той обстановке писатель и не стал добиваться вызова с фронта друга, в сущности, по своему личному делу, из-за своей рукописи. До рукописей ли было в те дни, когда трещали фронты и рушилась наша оборона. Тем более, что это рукопись уже изданной книги. Вон и рукопись "Слова о полку Игореве" не смогли уберечь в московском пожаре 1812 года. Видно , тоже не очень беспокоились: ведь опубликована.

По воспоминаниям Кудашевой, Шолохов зашел к ней в октябре и оставил открытку для Василия, попросив её надписать адрес и отправить. Она не сделала этого, так как муж давно уже не писал. В этих воспоминаниях нет ни слова о его просьбе вызвать с фронта. А в открытке Шолохова была фраза : "Думаю, что увидимся в Москве". Когда? Конечно же, это была лишь надежда на будущее, когда положение на фронте стало бы надежней. Увы, оно долго оставалось не таким... Тогда... ничто не мешало передать рукопись, но обоим, было не до нее...

Если Шолохов и вызвал бы Кудашева в июле-сентябре, это никак не изменило бы его судьбу: ведь через "день-два" он должен был вернуться в свою фронтовую редакцию. А 2 октября по плану операции "Тайфун" началось немецкое наступление на вяземском направлении, в ходе которого 7 октября два крыла войск противника соединились и отрезали пути отхода четырем нашим армиям: 19-й, 20-й, 24-й и 32-й, в которой служил Василий Кудашев. Так он оказался в плену, где и умер, как пишет Кузнецов, в начале 1945 года. Кстати замечу, что оборону окруженных армий возглавил генерал-лейтенант М.Ф.Лукин, он тоже попал в плен, и после войны Шолохов вызволил его из нашего лагеря. Да, судьбу Кудашева его друг изменить не мог. Но вдова писала Колодному: "Шолохов не вызвал Кудашева в Москву. Ему не хотелось хлопотать, как сказал он мне, потому что уже кому-то помог, и ему неудобно было повторять хлопоты." Да ведь речь-то шла о том, чтобы помочь не Кудашеву, а самому себе, своей рукописи. Но вдова не желает этого знать: "ему неудобною...А по честному, был занят другим, многим известно, чем. Этот поступок был коварным (видимо, имела в виду "роковым"-В.Б.) в судьбе Кудашева..."

И вот, наконец, эти столь характерные пояснения Колодного к словам письма. В помянутом интервью израильской газете "Окна" он заявил: "Шолохов не вызвал Кудашева с фронта, поскольку, как сказала Матильда, известно, чем занимался он в Москве..." И дальше уже прямо от себя: " пьянствовал и по бабам...И погиб Кудашев." Как видим. Колодный с помощью вдовы вешает на любимого писателя не только пьянство и распутство в страшные первые дни войны, а еще и гибель друга, - что можно придумать подлее! Ф. Кузнецов даёт достойную отповедь клевете конкистадора. Критик обстоятельно рассказывает, чем на самом деле занимался в ту пору Шолохов. 23 июня шлет из Вешенской телеграмму С.К.Тимошенко с просьбой принять в Фонд обороны его Сталинскую премию, добавив при этом: "По вашему зову в любой момент готов встать в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии". Уже 4 июля "Правда" печатает его очерк "На Дону". Об этих же днях редактор "Красной звезды" Д.И.Ортенберг вспоминал: