Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность

Индией можно было управлять только с согласия туземных вождей и правителей. Могольские императоры быстро усвоили этот урок. Акбар хотел создать новую религию, которая объединила бы индуизм с исламом. Еще более религиозный Аурангзеб даже не пытался осуществить повальную исламизацию своей армии, более того, некоторые самые способные его военачальники были индусскими вождями.

Когда британцы столкнулись с индийскими реалиями, то поняли, что долго здесь не продержатся без заключения серьезных союзов, несмотря на все свое превосходство, поскольку раджам практически не требовалось британское присутствие.

Мой дед Сикандар Хайят-хан, лидер Объединенной партии (объединенного фронта мусульманских, индийских и сикхских землевладельцев), был в 1937 году избран премьер-министром Пенджаба, одного из двух регионов, где партия Индийского национального конгресса Ганди и Неру почти не имела поддержки. Он непоколебимо верил в федеральную Индию, где все меньшинства надлежащим образом защищены. Мой дед умер от сердечного приступа в декабре 1942 года в возрасте сорока девяти лет, но в последний год пребывания на своем посту он успел подписать пакт с Джинной, цель которого состояла в том, чтобы не допустить всплеска жестоких религиозных эмоций со стороны Мусульманской лиги. Если бы он прожил дольше, то, вероятно, попытался бы предотвратить разделение Пенджаба. Но преуспел ли бы он в этом?

Фактически даже Джинна уже в июне 1946 года был готов согласиться на создание федерации, послав в Индию миссию лейбористского правительства. Именно Индийский национальный конгресс сделал принятие этого решения невозможным. Эта неудача привела к тому, что как раз за год до разделения в Восточной Индии начались стычки между индусами и мусульманами. В течение четырех дней августа 1946 года в Бенгалии было убито около 5000 человек, а почти втрое большее количество людей получили ранения. Обстановка в Пенджабе тоже накалилась, поскольку страх победил разум.

В апреле 1947 года моя мать, активный член Коммунистической партии, беременная моей сестрой на последних месяцах, оказалась дома одна. Внезапно в парадную дверь громко постучали. Она поспешила открыть ее и испугалась. Перед ней стоял огромный сикх. Он увидел тревогу на ее лице и все понял. Он хотел только спросить, где находится дом, расположенный на нашей улице. Моя мать показала ему где, сикх тепло поблагодарил ее и ушел. Она сгорала от стыда. Как могла она, радеющая за благо всех людей, отреагировать таким образом? Лахор на протяжении многих столетий был истинно многонациональным и космополитичным городом. Теперь и его граждан поразило безумие.

Джинна представлял себе Пакистан как слияние неразделенного Пенджаба и неразделенной Бенгалии, к которым должны быть присоединены Зинд, Белуджистан и Северо-Западная пограничная провинция. По этому рецепту в Пенджабе было бы 40 % индусов и сикхов, а в Бенгалии — 49 % индусов. Это было утопическое решение. Как только разгорелись конфессиональные страсти и соседи стали резать друг друга (как и в Боснии пятьдесят лет спустя), сохранить эти провинции едиными стало очень трудно.

«Мне нет дела до того, что вы мне мало даете, — заявил, как сообщается, Джинна в марте 1947 года последнему вице-королю, лорду Маунтбаттену, — до тех пор, пока вы даете мне это полностью».

Цена разделения оказалась очень высокой: два миллиона убитых, одиннадцать миллионов беженцев. Один из самых талантливых писателей субконтинента Саадат Хасан Манто на языке урду написал шедевр, озаглавленный «Тоба Тек Сингх», рассказ о психиатрической больнице в Лахоре во времена разделения. Когда целые города подверглись этническим чисткам, как чувствовали себя сумасшедшие? Душевнобольным индусам и сикхам сказали, что их перевезут в Индию. Пациенты — индусы, сикхи и мусульмане — разволновались, не желая расставаться, они обнимали друг друга и плакали. Индусов и сикхов заставили сесть в грузовики для перевозки в Индию. Один из них, сикх, был до того переполнен яростью, что, когда транспорт добрался до границы, он отказался перейти ее и умер на демаркационной линии, которая отделяет новый Пакистан от старой Индии. Когда реальный мир поражает безумие, только сумасшедшие остаются нормальными. Душевнобольные понимали, что совершается преступление, и понимали это куда лучше, чем политики, которые на него согласились.

Годом позже, в 1948 году, другой, но сравнимый с этим процесс должен был преобразовать арабский мир. Право на существование получило еще одно конфессиональное государство — Израиль. Вновь сторонники разделения разгромили сторонников объединения. И в Пакистане, и в Израиле отцы-основатели государства были далеки от конфессиональной политики. Мохаммед Али Джинна был известный агностик, который нарушил большинство запретов своей религии. Бен-Гурион и Моше Даян заявили, что являются атеистами. Но все же религия использовалась как главный мотив при создании этих двух государств, что шло в разрез с желаниями фундаменталистов. Партия «Джаммат-э-Ислами» и ее аналог у иудеев противились образованию этих государств. Впрочем первая быстро отрегулировала свои позиции по данному вопросу, а вторая осталась враждебной к созданию государства Израиль и зачастую выказывала гораздо большую симпатию к обездоленным палестинцам, чем к своим светским противникам.

Масштабы резни в Палестине были не те, что в Южной Азии, однако агрессивность и безжалостность, с которой палестинцев сгоняли с их земель, нанесли такую рану, которая никогда не заживет. Несмотря на все ужасы разделения, ни один из беженцев не остался без государства или без дома. Всех беженцев приняли либо в Индии, либо в Пакистане, а многие из них даже получили от государства компенсацию за утраченную собственность.

Палестинцы, изгнанные сионистскими поселенцами из своих деревень, стали людьми без государства, до конца дней своих обреченными на изгнание или на жизнь в невыносимых условиях в лагерях для беженцев. Ничто не имело такого воздействия на общественное мнение в Пакистане до триумфа Гамаля Абделя Насера в Египте. Это было в 1956 году, когда Израиль присоединился к Великобритании и Франции, чтобы захватить Египет. Тогда я впервые отметил, какое значение имеет это новое государство на Ближнем Востоке для всего региона. До того момента история геноцида евреев затмевала проблемы и беды палестинцев, которые недооценивали или игнорировали.

Я начал осознавать масштаб этой катастрофы, когда в 1967 году в первый раз посетил палестинские лагеря в Иордании и Сирии. Это было через несколько недель после Шестидневной войны. Я был глубоко потрясен ранами, нанесенными палестинским детям, условиями, в которых беженцы принуждены были жить, и историями, которые рассказывали матери, сестры и жены. Ни одна из женщин, с которыми я разговаривал, в этих лагерях, не закрывала лицо, и только немногие покрывали головы платками. Именно тогда я впервые серьезно подумал о двойной трагедии, которая свершилась. Страдания европейских евреев — от погромов в царской России до тотального уничтожения в Освенциме и Треблинке — лежат на совести буржуазной цивилизации. Палестинских арабов заставляют расплачиваться за эти преступления, в то время как Запад вооружал и материально поддерживал Израиль, очищая свою совесть.

Несколько десятилетий спустя я записал беседу с Эдвардом Сайдом в Нью-Йорке. Мы согласились с тем, что для двадцатого столетия определяющим стал 1917 год. Для меня эпохальным событием была Русская революция [6], для него Декларация Бальфура. Коллапс первой и триумф второй тоже как-то связаны с тем, что произошло в Нью-Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 года.

Часть I

Муллы и еретики