Стоит ли им жить?

— Знаете, они не должны были жить, — говорил он «газетчикам», — но они живут. Когда я взглянул на них сегодня и увидел, как они тянутся за едой, я стал смотреть на дело более оптимистично.

— Но будут ли они жить?

— Неизвестно. Ничего нельзя сказать. Когда они проживут два месяца, они будут иметь шансы нормального, только что родившегося ребенка, — объяснял Дэфо.

Прямо не верится, во что можно превратить жизнь, если уделить этому должное внимание и иметь достаточно средств. В тот день, когда прибыла дыхательная кислородно-углекислотная машина, малютки были на грани смерти и весили все вместе не более десяти фунтов. Двадцать дней спустя они уже перевалили за тринадцать фунтов общего веса. Все они вышли из одного яйца. Они должны были родиться в виде одного младенца. По существу они представляли собой одного младенца, расщепленного на пять частей. И если представить себе, что нормальному младенцу требуется пять месяцев, чтобы удвоить свой вес, их коллективный прирост покажется прямо поразительным.

Бедная, грязная, маленькая комната, изображавшая жалкую пародию на гостиную в «хом’е» Дионнов, день за днем преображалась в суперлабораторию борьбы со смертью. Сиделки всегда надевали маски, когда брали на руки младенцев, чтобы страшное дыхание не попадало на лица этих хрупких, крошечных созданий, которых самый безобидный, самый ничтожный микроб мог бы убить запросто. Каждая рука, каждый инструмент, каждый материал, касавшийся маленьких девочек, стерилизовался так, как будто шла речь об операции крупнейшему миллионеру. Разница была в том, что операция требовала какого-нибудь часа напряженно-внимательной заботы, а тут эта забота об асептике требовалась каждую минуту каждого часа каждого дня…

Вокруг дома царила невероятная грязь; на дворе фермы зарождались мириады мух, готовых каждую минуту принести летний понос, принести смерть младенцам…

Дэфо сам, приходя взглянуть на младенцев, всегда надевал маску, как для операции. Он брал на руки малюток только тогда, когда это было нужно, в остальных случаях он только смотрел на них через стеклянные крышки их новых жилищ — дорогих, прекрасных инкубаторов с кондиционированным воздухом. И он воздерживался, насколько мог, открывать эти прелестнейшие в мире комнатки, несмотря на все свое страстное желание. Он знал, что, вращаясь постоянно среди больных, он несет с собой страшную опасность. Он собственными руками создал эту мучительную отдаленность, — он сам и эти ужасные, мнительные сиделки, — но он знал также, что именно он должен как можно меньше быть около них. Это была поразительная победа ума над чувством…

Может быть, он уж слишком перегибал палку, не позволяя остальным дионновским детям — вечно страдавшим насморками и бронхитами от плохого питания — поиграть с крошечными забавными новыми сестрицами?

И не проявлял ли наш милейший доктор чрезмерную мнительность по отношению к мамаше Дионн? Он наряжал ее в маску и хирургический халат — каждый раз, как она приходила полюбоваться своим чудесным потомством. Кто же, в конце концов, рисковал жизнью, производя их на свет? Чьи они, в сущности, были дети?

Но у доктора Дэфо было каменное сердце. Он знал, что невидимая струя микробов от их собственной мамы Дионн может убить их так же просто, так же быстро, как страшная зараза, выдохнутая на них злейшим врагом.

Дэфо в данном случае был только воплощением новой, всесильной науки — не черствой, не бесчеловечной, но мягко командующей: Дети должны жить!

Это, и только это, давало нашему маленькому, седому, вечно усталому доктору энергию двигаться вперед. Сознание этой мощи, которая настолько же велика и прекрасна, насколько нова в летописях человечества, давало ему то бессознательное чутье, с помощью которого он поддерживал мерцающие огоньки жизни пяти феноменальных сестер. Потому что они и теперь еще были полуумирающими. Бывали дни, когда даже могучая, ультранаучная фабрика кислородных коктейлей не могла раздуть их угасающее дыхание и дать им силу для нового приема пищи. Они лежали совершенно недвижимо, и приходилось с научной честностью отмечать в картах их состояние, как «летаргическое». И Дэфо вновь прибегал к старому спасительному средству — демоническому рому.

— Он им, видимо, очень нравится, — говорил он, посмеиваясь, репортерам. — Они прямо лакают его. Они сами высовывают язычки, когда наступает час выпивки и закуски.

Он уверял, что хороший ямайский ром действует на них просто поразительно.

Он не спускал с них зоркого любовного взгляда, не заботясь о том, научно это или не научно, а только спрашивал себя:

«Как это подействует на моих деток?»

Когда им исполнился месяц, эти пять маленьких мошенниц уже распивали между собой все шестьдесят унций женского молока — в двенадцать раз больше, чем они в силах были проглотить на заре своей жизни…

Через пятьдесят дней после того отчаянно плохого момента, когда все они вместе весили меньше десяти фунтов, они могли уже похвастать двадцатью фунтами на всю пятерку, удвоив вес втрое больше, чем это, в среднем, полагается нормальному младенцу.

В те страшные июньские дни Дэфо говорил репортерам, что только через два месяца сможет сказать определенно, будут ли младенцы жить. Теперь был август. Жизнь в них била ключом, и лишь одно было серьезное огорчение — безобразная, печеночного цвета, быстро растущая кровяная опухоль на правом бедре у Марии… Ах, если бы можно было достать где-нибудь специалиста, с радием… Но это было почти неосуществимо…

Это был месяц, когда в Северном Онтарио начинаются уже осенние заморозки, и для Ивонны с Аннетой инкубаторы становились уж тесноваты. До сих пор младенцев очищали только прованским маслом, посредством легкого протирания, чтобы не содрать их нежный, почти отсутствующий кожный покров, а теперь их стали купать уже по-настоящему, с водой и мылом, и они сначала пищали своими слабенькими, кошачьими голосками, а потом им стало это нравиться.

Будут ли они умственно-нормальными? Может ли у них развиться человеческий мозг? У них ведь такой нереальный вид! Они ведь совершенно необыкновенные! Но вот они начинают уже следить большими серыми глазами за тем, что им собираются делать. Они — уже люди. Они уж вышли из лесного мрака. По умственному развитию они, пожалуй, впереди нормального, родившегося в срок ребенка, хотя, если учесть их преждевременное появление на свет, можно сказать, что им еще всего несколько дней от рождения. Да, теперь Дэфо уже мог сдержать обещание, данное репортерам; они будут жить, у них столько же шансов на жизнь, как у нормального ребенка, и теперь все пойдет более или менее по шаблону.

И вот — как это бывает часто, когда все идет удачно и жизнь кажется розовой! — в их детской комнате, заставленной инкубаторами, газовой машиной, доброй половиной оборудования современной больницы, в то время как сиделка де-Кирилин стерилизовала на спиртовке их соски, перевернулась бутыль со спиртом…

Прозрачное синее пламя разлилось по столу, соскочило на пол и, как голубая змея, стало подползать к инкубаторам. В одно мгновение весь пол был залит едва заметным голубым спиртовым пламенем, и счастье, что де-Кирилин была здесь. Отважная шведка бросилась на пол, прямо в огонь, и стала кататься взад и вперед, пока его не затушила. Всю массу пламени, добравшегося до детей, она приняла на свое лицо, шею, руки и ноги…

Ее завернули в одеяла и, с тяжелыми ожогами, отправили в госпиталь Красного креста в Бонфильде.

Это был шаблон; это входило в рамки будничной работы, направленной на утверждение жизни там, где смерть хотела бы царить безраздельно, — и когда де-Кирилин впоследствии писала воспоминания об этом годе, который она называла самым волнующим во всей своей опасной, богатой приключениями жизни, она ни словом не обмолвилась об этом маленьком инциденте.

Это случилось на другой день после крупного, знаменательного события, когда доктор Говард Келли, из больницы Джона Гопкинса в Балтиморе, посетил захудалую ферму Дионнов. Прибывши с сыном-доктором и с внуком, этот специалист из специалистов привез с собой в маленькой свинцовой коробочке эманацию радия, стоимостью в шестьдесят тысяч долларов.