В погоне за красотой
В погоне за красотой читать книгу онлайн
Вероятно, невозможно в науке найти более захватывающую и драматичную историю, чем история пятого постулата Евклида. Эта задача мучила математиков более двух тысяч лет; была решена Лобачевским и Бояи, а затем совершенно неожиданно развитие их идей Риманом и Эйнштейном привело к решающему изменению наших представлений о вселенной.
В этой книге рассказывается о людях, работавших над этой проблемой, людях, разделенных веками, никогда не знавших друг друга, различных почти во всем, но поразительно схожих и близких в главном.
И о самой задаче.
Примерно две трети книги можно читать, вообще не зная и не любя математику; остальная часть рассчитана на тех, кто окончил 7–8 классов, хотя, формально говоря, чтобы понять почти все, можно не знать почти ничего.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
И в университетской церкви при стечении народа проводили дорогого усопшего в последний путь.
В сдержанно-торжественном стиле, с приличной случаю скорбью дают краткий некролог «Казанские губернские ведомости».
О мертвых — «либо хорошо, либо ничего».
Это и гимназисту небезызвестно.
И после недлинного перечня достоинств:
«Труды и заслуги его в области науки, составляющие достояние летописей ученого мира, без сомнения, не замедлят найти достойного ценителя. Мы же считаем себя счастливыми, что можем украсить эти немногие строки воспоминанием о покойном, помещая здесь предгробное прощальное приветствие красноречивого профессора».
О мертвых — «либо хорошо, либо ничего».
Автор некролога, вероятно, искренне поздравлял себя за искусную риторическую фигуру, с помощью которой он столь удачно миновал самое опасное место.
Каждый в Казани был наслышан, что знатоки и авторитетные критики почитают работы Лобачевского порождением разума болезненного. И уже много лет повелось, что на вопрос какого-либо восторженного студента: «Не есть ли наш ректор первый математик России?» — единственным ответом бывало профессорское молчание.
Неловкое и смущенно-угрюмое у доброжелателей.
Саркастическое у недругов.
Покойный, несомненно, был самый достойный гражданин Казани. Отменный администратор. Отечески строгий со студентами, дружественный с коллегами, умелый дипломат с сильными мира, высокочтимый педагог, культурнейший математик; рачительный хозяин университета, его создатель и его гордость.
Но было и пятно. Его нелепые работы, чудовищная многолетняя приверженность к сумасбродным своим идеям. И об этом должно было тактично умолчать.
А для знающего в некрологе может открыться даже некоторая тонкая и весьма затаенная двусмысленность:
«…без сомнения, не замедлят найти достойного ценителя».
Хотел ли автор, нет ли, но можно усмотреть здесь и намек. И не совсем доброжелательный. Ибо кто же не знает, какова цена трудов покойного. И ценители были весьма достойные. Академики.
Нет, к сожалению, необходимо признать, что совсем гладко неприятный риф миновать не удалось.
Правда, и Н. Н. Булич, произнесший краткую надгробную речь, тоже не слишком удачно миновал скользкий поворот. Профессор филологии, он, говоря о работах покойного, с полным правом ограничился лишь одной обтекаемой фразой:
«…Не нам говорить здесь о его самостоятельных ученых трудах по математике, давших ему известность и славу…»
Все остальное интеллигентный, просвещенный, искренне доброжелательный оратор сказал тепло, просто и хорошо. И кончил речь возвышенно и трогательно, даже с некоторым поэтическим пафосом.
Но здесь, как ни поверни, опять же получается двусмысленность. Даже неприятная двусмысленность.
Известность-то ведь научная была со скандальчиком, со смешочком. От такой известности и славы сохрани господь.
Положительно Николай Иванович задал друзьям трудную задачу. И не сказать нельзя (все-таки математик, а не просто благополучный чиновник) и сказать — никак не скажешь.
А Н. Н. Буличу с речью вообще не повезло. Диковинным образом, верхним каким-то чутьем усмотрел протоиерей в надгробном слове его преступление против цензуры и даже против нравственности, а попросту — атеизм.
Как усмотрел, непонятно. Вероятно, возмутился, что ни о божественном промысле, ни об имени божьем ничего не было.
И конечно, тут же был донос, и дошел донос до весьма высоких сфер. И писал Булич друзьям, и просил помочь, и уверял, что, «кроме правды по отношению к покойному, уважения к мысли и науке, столь естественному в наше время, и неизбежных риторических фигур», ничего противозаконного он не произнес.
Хорошо, нашлись в Петербурге благодетели и дело замяли.
Так в зиму 1856 года, говоря словами Булича, «в пустынную дорогу вечности» провожала Казань свою гордость, своего великого гражданина.
И только через год с лишком ученик покойного. А. Ф. Попов написал некролог, где и нашел, пожалуй, лучшее решение трудной задачи.
Об истинном деле его жизни — снова одна-единственная округлая фраза: «чтения для избранной аудитории, в которых Лобачевский развивал свои новые начала геометрии, должно назвать по справедливости глубокомысленными».
Ничего не сказано, но зато и никаких намеков.
И пожалуй, о трагедии жизни Лобачевского теперь можно больше не распространяться. Обстановка его похорон и некрологи в его память объясняют все лучше любого сонмища восклицательных знаков и трагических периодов.
Забудем на время, что он был гениальный математик. Подойдем к исходным и конечным данным с обычными, если хотите — непритязательно-мещанскими мерками.
Николай Лобачевский родился 20 ноября 1792 года в бедной разночинной семье коллежского регистратора И. М. Лобачевского.
Как известно, это двустишие — эпиграф к повести «Станционный смотритель». И собственно, о значении (и соответственно о достатке) коллежского регистратора, вероятно, можно дальше не говорить. Добавим лишь, что по табели о рангах Российской империи чин этот был приравнен подпоручику. «Бедность и недостатки окружали колыбель Лобачевского», — с романтической, весьма модной тогда грустью пишет один из современников.
В семье было трое мальчиков; и когда в 1797 году кормилец Иван Максимович умирает, совсем еще молоденькая двадцатичетырехлетняя малограмотная мещаночка Прасковья Александровна остается одна на грани катастрофы.
Как, каким образом ухитрилась она подготовить и определить всех троих в Казанскую гимназию, да еще и на казенный кошт, чего ей это стоило, каких слез и кривых путей, мы никогда не узнаем.
Сохранилось лишь прошение ее, написанное то ли неведомой доброй душой, то ли за стаканчик пенной каким-либо кабацким адвокатом, каких всегда хватало на святой Руси.
Там все по форме, видно, диктовал опытный человек.
Достойная бедность, решпект, аккурат, сдержанная скорбь обездоленной вдовы, верноподданнейшие чувства к государю и подпись
А подпись в две строки знаменовала вежливость и глубочайшее уважение.
Но что и кто была Прасковья Александровна, как и чем она жила — неизвестно.
Как бы то ни было — 17 ноября 1802 года — Александр (11 лет), Николай (9 лет) и Алексей (7 лет) Лобачевские были зачислены «в гимназию для обучения на казенное разночинское содержание».
В этот день наметилась для Лобачевских чуть-чуть приметная дорожка дальнейшей карьеры, или, как говаривали в те времена, «открылся карьер».
Вернемся теперь на похороны.
В империи Российской редко и мало кто добивался того в жизни, чего достиг Н. И. Лобачевский.
Были, конечно, карьеры не в пример блестящее. В постелях кротчайшей Елизаветы либо «ражей семипудовой бабищи Анны» [8] здоровенные крестьянские и мещанские молодцы (здесь родословная была не обязательна — ценились личные достоинства) зарабатывали и «действительных тайных», и «канцлера», и имения на десятки тысяч душ.
Про «матушку» Екатерину вообще вспоминать не приходится. Для счастья всей жизни надо было лишь хорошо потрудиться в «случае». И при ее шалом сыне императоре Павле тоже было можно взлететь в единый счастливый момент из камердинера в графы.
Но для человека науки административная карьера Лобачевского если и не беспримерна, то весьма и весьма выдающаяся. Если же добавить, что шел он чистыми путями, мало кривил, особенно не «искал ни в ком», почти не угодничал и не слишком добивался чинов, то он предстает на редкость удачливым баловнем судьбы.
