Точка зрения

В заключение, как это ни покажется парадоксальным, мне хочется вступиться за жанр портрета. Когда идешь вслед за логикой индивидуального творчества, многое становится понятным в развитии литературного процесса в целом, в развитии жизни. Это и переводит критику и литературоведение в разряд настоящей литературы.

Жанр, о котором идет речь, — художественныйпо самой своей задаче, ибо судьба писателя и судьба литературного произведения, свидетелями рождения которого мы все являемся, — сложный, порою захватывающий своим драматизмом сюжет. Нам, современникам, нужно лишь суметь его разглядеть, предварительно расчистив вороха льстивых олеографий…

1983

II

«Чем нравятся книги поэта N?» — читаю я у критика, исключительно свободно отождествляющего свое частное мнение с мнением миллионов, ибо это вольное «чем нравятся» как бы оставляет за скобками вопрос предшествующий и решающий: а нравятся ли они вообще? Но автор над этим и не задумывается. Зато с необычайной быстротой и поспешностью — дабы взятый дуриком в союзники читатель и ахнуть не успел — манипулирует словами «сказывается мастерство поэта, его жизненный опыт», «по активности мировосприятия можно говорить о причастности», «интересно откровение художника», «здесь проявляются два начала, заложенные в его поэтике»… Мы еще не успели понять, есть ли у него свое «мировосприятие», как уже, проскочив эту необходимую ступень, автор статьи говорит о «причастности»; мы еще не успели понять, «художник» ли автор строк «Танцуй, мое чудо! У мира аритмия. Танцуй», «Циники, цыц!», — или только эпигон, а нас уже уверяют в «интересном откровении»… А нужно ли церемониться? Заявим, что «увиденное несет в себе глубокий философский смысл, и здесь не избежать развития вплоть до завершения образа», авось бедный читатель клюнет… Главное — чтоб пронесло. И автору рецензируемого сборника будет приятно читать про себя, например, в таком контексте: «А. Ф. Лосев, старейший представитель нашей сегодняшней эстетической мысли, назвал пограничную ситуацию деревенской и городской жизни одной из причин ренессанса. Значит, эта линия издавна чревата новыми художественными ценностями. П. Вегин (так вот это о ком! — Н. И.) впервые почувствовал себя на этой линии» (Александр Ткаченко). Вот так, «и ни больше, и ни меньше», как поется в популярной песенке.

Лично для меня неясным остался только один вопрос: какие будут указания насчет ренессанса? Он-то уже наступил или как? Ибо «художественными ценностями», как мы, грешные, уяснили, он давно подготовлен!

В «Литературной газете» была опубликована моя статья «Развесистые монументы», где говорилось о широко распространившейся в нашей критике эпидемии комплиментарности. Много я получила читательских писем, много раз газета обращалась к этой жгучей проблеме. И что же? Боюсь, что ой как проницателен был Л. Теракопян, автор фельетона «Наедине с собой», — об «объявленном месячнике бескомпромиссной взыскательности» в «Вопросах литературы». И «формулировки-то придумали — жить не хочется: отменить до особого распоряжения рецензионное обслуживание начальствующего литсостава; ввести в порядке эксперимента абсолютное равенство маститых и немаститых…; признать комплиментарность формой критической наркомании»… Совсем застращали писателя-юбиляра! Но то, оказывается, был лишь страшный сон.

Да не сон ли и впрямь? С грустью думаю об этом, читая одну за другой статьи и рецензии. Авторы комплиментарных опусов стали только более осторожными. Дипломатично действуют, так сказать. Например, лучше предупредить упрек, сыграть в поддавки. Заявить: «Конечно, было бы неверным представлять его облик сусальным». Но свое, заветное, «юбилейное», продолжать с упорством, достойным лучшего применения. Почему так? Да потому что авторы подобных сочинений не пользуются системой доказательств, добросовестным анализом, не предлагают и своей оригинальной трактовки, интерпретации творчества того или иного писателя. Принцип анализа один — куда кривая вывезет: «В его творчестве органично сочетаются и песенное начало, и болевое, совестливое отношение к женщине, к Родине, и чистота, и грустная нота… Разные эти стили я вспомнил здесь…»

Главное — произнести волшебные псевдокритические слова «в его творчестве органично сочетаются», а дальше — сама пойдет; так, видимо, считают и авторы, и редакторы. Какая уж тут может быть система доказательств, если мы под «стилем» разумеем отношение к Родине или женщине… Уж не много ли впрямь я требую!..

Так вот, о комплиментарности. Как с ней бороться? Совсем не обязательно внутренне перестраиваться. Можно продолжать свою линию: «Еще одна ее особенность — умение… неожиданным открытиемвыводить жизненное наблюдение на уровень философского(! — Н. И.) обобщения. В лучших ее стихах… реализм неотъемлемот романтизма». О ком это? О Лермонтове? Нет, об О. Чугай… А дабы неповадно было уличать в пресловутой комплиментарности, нужно лишь вставить мягкий — желательно предпоследний — абзац про «недостатки», для вящего усыпления читателей и бдительных обозревателей. Скажем, так: «К сожалению, местами встречаются банальности и неточности». А затем с легким сердцем немедленно возвратиться к привычному стилю: «Поэтесса стала писать строже, собранней. Исчезли импульсивность и бойкость…» Но не поленимся изложить и абзац, предшествующий «антикомплиментарному». Вот какое «интересное откровение» (воспользуемся замечательным термином А. Ткаченко) мы здесь найдем: «Четыреста лет назад английский поэт-классик Филип Сидни… писал, что „поэзию нельзя тащить за уши, ее нужно осторожно вести…“. Бережно ведет свои стихи Ольга Чугай от слова к слову, от строки к строке». Итак, вслед за П. Вегиным, сопряженным с ренессансом, мы познакомились с еще одним неожиданным сопряжением: О. Чугай с ренессансным Филипом Сидни (Л. Фоменко). Вы в шоке, читатели? Как говорил горьковский Барон, «Дальше!». Ведь доказательств не требуется…

Живая практика развития критической мысли показывает: от вознесения до ниспровержения — один шаг. Часто бывает и так, что шаг этот совершается внутри одного и того же сочинения. Возносится и искусственно приподнимается одно — за счет унижения и бездоказательного пренебрежения к другому, «чужому». И все это происходит на фоне псевдоакадемизма, эдакой расчетливо демонстрируемой позиции наукообразного олимпийца: мол, «сегодня мы наблюдаем не новую, но очень интересную тенденцию»… Статья безусловно укрепится словами о «главенствующем положении», о «насыщении прозы», об «увеличении числа (?) жанровых разновидностей», о «модернистском мифотворчестве», от которого надо поскорее отмежеваться, тем более что «нобелевские лавры колумбийского романиста-„мифотворца“ Г. Гарсиа Маркеса многим не дают покоя». Может быть, многим и не дают; но прежде всего из статьи В. Сахарова «Миф в современном романе» становится очевидным, что эти пресловутые лавры Маркеса не дают покоя самому В. Сахарову. Посудите сами: определение «мифотворец» по отношению к писателю (а заодно и к Кортасару) взято в иронические кавычки, так же как в той же статье в кавычки взято и слово «новаторство» по отношению к ним же («новаторы» Кортасар и Маркес). Расшифровываются иронические кавычки, надо полагать так: латиноамериканцы- псевдоноваторы, а также модернисты- лжемифотворцы.Хотя непоследовательность автора статьи проявляется и в том, что на другой странице им сказано: «мифы народов Центральной и Латинской Америки… у тамошних (?! — Н. И.) писателей… весь этот пестрый материал плодотворно применяется», — а ведь только что тот же В. Сахаров указывал, что «новаторство» нынешних латиноамериканских «мифотворцев» было запрограммировано еще в 20-е годы «тогдашней авангардистской литературой»! Но многогранная индивидуальность критика В. Сахарова, как известно, не впервые грешит подобной непоследовательностью.

Что же противопоставляется коварным «мифотворцам» Маркесу и Кортасару? Убирая за скобки Ч. Айтматова, — Н. Шундик («внес в свою прозу образный мир народного мифомышления», «соединил древнее предание… с надеждами XX века»), Ю. Рытхэу и А. Ларионов, автор романа «Лидина гарь» (где «история и предание соединились»). Вот когда речь заходила о них, то кавычками В. Сахаров пользоваться переставал. Высказывался с подобающим уважением — в отличие от бесцеремонно-развязного тона по отношению к А. Бочарову (« услужливо вторят им») и Д. Гранину («мысль понятная, лежащая, так сказать, на поверхностилитературы, однако здесь с удивительной легкостьюсоединены вещи несоединимые»). Что же до удивительной легкости, проявляемой при соединении вещей несоединимых, то этот упрек автору статьи лучше оборотить на самого себя, соединившего жанр панегирика с жанром бездоказательного шельмования.