По стране литературии

И в наши дни в любой газете

Вступают в бой «отцы» и «дети»,

Разят друг друга те и эти,

Как прежде, в старину.

Иронически критикуя «детей» («Друг черни и базаров, лягушек режущий Базаров, неряха и хирург»), Минаев притворно восхвалял представителя «отцов» — Павла Кирсанова:

И мы, решая все на свете,

Вопросы разрешили эти.

Кто нам милей — отцы иль дети?

Отцы! Отцы! Отцы!

В той же «Искре» в том же 1862 году была помещена краткая анонимная эпиграмма:

Как древле Соломон, теперь Тургенев сам

Романом доказал, как все превратно в свете,

Где дети иногда дают урок отцам

И лучшие отцы болтают вздор, как дети.

Тургенев сообщил М. Ковалевскому: «Когда я писал заключительные строки «Отцов и детей», я принужден был отклонять голову, чтобы слезы не капали на рукопись». Это стало известно, и в «Будильнике» (1865) появилась эпиграмма, подписанная «Комар» и посвященная «автору чувствительного романа»:

Ты мне сказал, что слезы льешь рекой,

Когда ты сам роман читаешь свой.

В том ничего нет странного, ей-ей:

Отцы ведь плачут от дурных детей.

В 1863 году повод для нападок против Тургенева дало его письмо Александру II, где он заверял царя в своей лояльности, в умеренности своих взглядов, отрекался от былой дружбы с Герценом и осуждал его. За это письмо Герцен в «Колоколе» назвал Тургенева «седовласой Магдалиной мужского рода» (евангельская Магдалина была, как известно, кающейся грешницей). Сподвижник Герцена Н. П. Огарев отозвался на письмо Тургенева царю резким стихотворением, переиначив пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный...»:

Жил на свете рыцарь модный,

Литератор не простой,

С виду милый, благородный,

Духом робкий и пустой.

Он имел одно виденье,

Дух смутившее ему,

Что к свободе направленье

Приведет его в тюрьму.

Но таланта дар отличный

Да Белинского слова

От паденья нрав тряпичный

Охраняли в нем сперва.

И в пустыне скверноплодной

Он сберег сердечный жар,

Он возвысил лик народный,

Заклеймил позором бар.

Но в минуту раздраженья

Самолюбьицем пустым

Молодого поколенья

Стал врагом он мелочным.

И, тревожась о пощаде,

Сам к царю он написал,

Что он, преданности ради,

Связи дружбы разорвал.

И, холопам подражая.

Он представился царю.

Царь сказал ему, кивая:

«Очень вас благодарю».

И прием хоть был отраден,

Но художник со стыда

Сразу скрылся в Баден-Баден,

Словно призрак, без следа

^[7]

.

Очень не понравился критикам рассказ Тургенева «Собака» (1864): мистические нотки в нем вызывали недоумение и толки о том, что талант Тургенева гаснет.

П. Вейнберг в «Будильнике» обратился к автору с таким стихотворением:

Я прочитал твою «Собаку»,

И с этих пор

В моем мозгу скребется что-то,

Как твой Трезор.

Скребется днем, скребется ночью,

Не отстает,

И очень странные вопросы

Мне задает:

«Что значит русский литератор?

Зачем, зачем

По большей части он кончает

Черт знает чем?»

В 1867 году Тургенев написал на французском языке несколько либретто для оперетт. Они были положены Полиной Виардо на музыку и поставлены в ее домашнем театре; в оперетте «Леший» Тургенев сам исполнил главную роль. В связи с этим Д. Минаев, на этот раз укрывшись под псевдонимом «Литературное домино», писал в «Искре»:

Какой талант! И где ж его

Поймет простой народ?

Он сам напишет «Лешего»

И сам его споет.

Слез много нами вылито,

Что он в певцы пошел...

Иван Сергеич, вы ль это?

Вас леший обошел!

В той же «Искре» (1870) в связи с постановкой на берлинской сцене оперетты «Последний день чародея» (слова Тургенева, музыка Виардо) была помещена анонимная эпиграмма:

Возможно уличить в измене

Его как раз:

Зачем он на берлинской сцене,

А не у нас?

Нашлись бы, чай, на роли эти

У нас певцы,

А их послушали б и Дети,

Да и Отцы,

Роман Тургенева «Дым» (1867) был, как «Отцы и дети», воспринят многими как памфлет против передовых представителей русского общества, вдобавок он был проникнут пессимистическими настроениями. Не мудрено, что появились резкие отповеди, в том числе стихотворные.

Огарев писал (эти строки были впервые опубликованы «Литературным наследством» в 1953 г.):

Я прочел ваш вялый «Дым»