Жизнь Василия Фивейского

бочки: мазал клеем, держа кисть за кончик длинной ручки, и резал бумагу, и каждый лязг ножниц отчетливо и громко разносился по пустому дому. Коробочки выходили плохие, кривобокие, грязные, с торчащей и отклеивающейся бумагой, но он не знал этого и продолжал работать. Изредка он поднимал голову и неподвижным взглядом из-под узких звериных век смотрел в освещенное пространство комнаты. Там толклись, метались и кружились звуки. Шуршание, шорох, треск, протяжный вздох. Они вились над ним, паутиной пробегали по лицу и входили в голову - шуршание, шорох и протяжные, длительные вздохи. А человек против него был неподвижен и молчал.

- Бах! - стреляло высыхающее дерево, и, вздрогнув, о. Василий отрывал глаза от белых страниц. И тогда видел он и голые стены, и запущенные окна, и серый глаз ночи, и идиота, застывшего с ножницами в руках. Мелькало все, как видение - и снова перед опущенными глазами развертывался непостижимый мир чудесного, мир любви, мир кроткой жалости и прекрасной жертвы.

- Па-па, - бормотал идиот недавно узнанное слово и исподлобья сердито и тревожно смотрел на отца.

Но человек не слышал и молчал, и вдохновенным было светлое лицо его. Он грезил дивными грезами светлого, как солнце, безумия; он верил - верою тех мучеников, что всходили на костер, как на радостное ложе, и умирали, славословя. И любил он - могучей, несдержанной любовью властелина, того, кто повелевает над жизнью и смертью и не знает мук трагического бессилия человеческой любви. Радость, радость, радость!

- Па-па! Па-па! - еще раз пробормотал идиот, но не получил ответа и снова взялся за ножницы. Но скоро бросил их - и, уставившись неподвижными глазами, оттопырив большие уши, терпеливо ловил бегающие звуки. Шипение и шорох, визг и свист. И хохот. Она играла. Она садилась на бревна покинутого сруба, качалась н бахалась в снег, и тихо кралась в угол, и рыла там могилу для чужих, для чужих. И пела: для чужих, для чужих. И с радостью взметывала вверх и раскидывала широкие серые крылья, высматривая; камнем падала вниз и, кружась, проносилась в темные окна заиндевевшего сруба, с визгом и свистом. За снежинками гонялась она, - и, бледные от страха, вытянувшись вперед, они молчаливо бежали.

- Па-па! - громко кричал идиот. - Па-па!

Человек слышит и поднимает голову - с длинными исседа-черными волосами, как метель и ночь обволакивающими лицо. На минуту перед ним встают голые стены, и злобно-испуганное лицо идиота, и визг разыгравшейся вьюги - и наполняют душу его мучительным восторгом. Свершается - свершилось!

- Ну, что, Василий? Чего не клеишь - клей!

- Па-па!

- Что волнуешься? Метель? Да, да. Метель.

О. Василий прильнул к стеклу - глаз в глаз с серою ночью - и смотрит. И шепчет с ужасом.

- Отчего он не звонит? Что, если кто-нибудь блуждает в поле?

Она плачет:. в поле, в поле, в поле!..

- Погоди, Василий. Я схожу к Никону. Я сейчас вернусь.

- Па-па!

Дверь хлопает, впуская звуки. Они жмутся у дверей, - но там нет никого. Светло