Рассказ о семи повешенных

я бросил. Штука, брат, хорошая. Только для тех, кого вешать, не годится, а для всех других очень хорошо.

И действительно, стало как будто легче. Попробовал также поменьше есть, чтобы ослабеть еще, но, несмотря на отсутствие чистого воздуха и упражнений, аппетит был очень велик, трудно было сладить, съедал все, что приносили. Тогда начал делать так: еще не принимаясь за еду, выливал половину горячего в ушат; и это как будто помогло: появилась тупая сонливость, истома.

- Я тебе покажу! - грозил он телу, а сам с грустью, нежно водил рукою по вялым, обмякшим мускулам.

Но скоро тело привыкло и к этому режиму, и страх смерти появился снова,правда, не такой острый, не такой огневый, но еще более нудный, похожий на тошноту. "Это оттого, что тянут долго,- подумал Сергей,- хорошо бы все это время, до казни, проспать",- и старался как можно дольше спать. Вначале удавалось, но потом, оттого ли, что переспал он, или по другой причине, появилась бессонница. И с нею пришли острые, зоркие мысли, а с ними и тоска о жизни.

"Разве я ее, дьявола, боюсь? - думал он о смерти.- Это мне жизни жалко. Великолепная вещь, что бы там ни говорили пессимисты. А что если пессимиста повесить? Ах, жалко жизни, очень жалко. И зачем борода у меня выросла? Не росла, не росла, а то вдруг выросла. И зачем?"

Покачивал головою грустно и вздыхал продолжительными тяжелыми вздохами. Молчание - и продолжительный, глубокий вздох; опять короткое молчание - и снова еще более продолжительный, тяжелый вздох.

Так было до суда и до последнего страшного свидания со стариками. Когда он проснулся в камере с ясным сознанием, что с жизнью все покончено, что впереди только несколько часов ожидания в пустоте и смерть,- стало как-то странно. Точно его оголили всего, как-то необыкновенно оголили - не только одежду с него сняли, но отодрали от него солнце, воздух, шум и свет, поступки и речи. Смерти еще нет, но нет уже и жизни, а есть что-то новое, поразительно непонятное, и не то совсем лишенное смысла, не то имеющее смысл, но такой глубокий, таинственный и нечеловеческий, что открыть его невозможно.

- Фу-ты, черт! - мучительно удивлялся Сергей.- Да что же это такое? Да где же это я? Я... какой я?

Оглядел всего себя, внимательно, с интересом, начиная от больших арестантских туфель, кончая животом, на котором оттопыривался халат. Прошелся по камере, растопырив руки и продолжая оглядывать себя, как женщина в новом платье, которое ей длинно. Повертел головою - вертится. И это, несколько страшное почему-то, есть он, Сергей Головин, и этого - не будет. И все сделалось странно.

Попробовал ходить по камере - странно, что ходит. Попробовал сидеть странно, что сидит. Попробовал выпить воды - странно, что пьет, что глотает, что держит кружку, что есть пальцы, и эти пальцы дрожат. Поперхнулся, закашлялся и, кашляя, думал: "Как это странно, я кашляю".

"Да что я, с ума, что ли, схожу! - подумал Сергей, холодея.- Этого еще недоставало, чтобы черт их побрал!"

Потер лоб рукою, но