Блистающий мир

ьше, ни меньше, - без гонорара, без угощения, без всякого иного вознаграждения. - Эти три "без" Агассица свистнули солидно и вкусно. - Я предлагал то и то, но он отказался.

По его просьбе, я сел в углу, чтобы не помешать упражнению.

Он отошел к двери, подмигнул таинственно и лукаво, а затем, - без прыжка, без всякого видимого усилия, плавно отделясь в воздух, двинулся через стол, задержавшись над ним, - над этой вот самой чернильницей, - не менее двух секунд, после чего неслышно, без сотрясения, его ноги вновь коснулись земли. Это было так странно, что я вздрогнул, но он остался спокоен, как клоун Додди после того, как его повертит в зубах с трапеции Эрнст Вит. - "Вот все, что я умею, - сказал он, когда мы уселись опять, но это я повторю несколько раз, с разбега и с места.

Возможно, что я буду в ударе. Тогда публика увидит больше. Но за это поручиться нельзя".

Я спросил - что он знает и думает о себе как о небывалом, дивном феномене. Он пожал плечами. - "Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они являются. Так это является у меня". Более он не объяснил ничего. Я был потрясен.

Я предложил ему миллион; он отказался - и даже - зевнул. Я не настаивал. Он отказался так решительно и бесспорно, что настойчивость равнялась бы унижению. Но, естественно, я спросил, какие причины заставляют его выступить публично. - "Время от времени, - сказал он, слабеет мой дар, если не оживлять его; он восстанавливается вполне, когда есть зрители моих упражнений. Вот - единственное ядро, к которому я прикован". Но я ничего не понял; должно быть, он пошутил. Я вынес впечатление, что говорил с замечательным человеком, хранящим строжайшее инкогнито. Он молод, серьезен, как анатом, и великолепно одет. Он носит бриллиантовую булавку тысяч на триста. О всем этом стоит задуматься.

На другой же день утренние и вечерние газеты тиснули интервью с Агассицем; в одной газете появился даже импровизированный портрет странного гастролера. Усы и шевелюра портрета сделали бы честь любой волосорастительной рекламе. На читателя, выкатив глаза, смотрел свирепый красавец, Между тем виновник всего этого смятения, пересмотрев газеты и вдосталь полюбовавшись интересным портретом, спросил: - "Ну, Друд, ты будешь двадцать третьего в цирке?"

Сам отвечая себе, он прибавил: - "Да. Я буду и посмотрю, как это сильное дуновение, этот удар вихря погасит маленькое косное пламя невежественного рассудка, которым чванится "царь природы". И капли пота покроют его лицо..."

II Не менее публики подхвачена была волной острого интереса вся цирковая труппа, включая прислугу, билетеров и конюхов.

Пошел слух, что "Двойная Звезда" (как приказал он обозначить себя в афише) - граф и миллиардер, и о нем вздыхали уже наездницы, глотая слюнки в мечтах ресторанно-ювелирного качества; уже пытали зеркало балерины, надеясь каждая увлечь сиятельного оригинала, и с пеной на губах спорили, которую из них купит он подороже.