Три возраста Окини-сан

останется с нами.

Никита раскрыл бумажник, чтобы показать отцу фотографии, присланные из Уфы Глашей, но Коковцев заметил и другое:

— А что у тебя там еще… Невеста?

— К чему он тебе? — уди вился Коковцев. — Твой старший брат предпочитал славного Дюпти-Туара!

— Но времена изменчивы, — отвечал Никита. — А подвиг Шмидта ради революции уже затмевает бесподобное мужество Дюпти-Туара во славу короля Франции.

Коковцеву спорить с Никитой не хотелось.

— Спрячь своего героя и никому не показывай, иначе вылетишь с флота, как пробка из бутылки шампанского.

Под окнами ресторана расположились старые еврейские музыканты, они дружно вскинули смычки над потертыми скрипками. Никита сообщил отцу, что по доброй воле просил командование отправить его для служения на мониторах или канонерках Амурской флотилии… Смычки разом упали на печальные струны:

Прощай, моя Одесса,

веселый Карантин,

нас завтра отсылают

на остров Сахалин…

Для Коковцева это был удар — страшный, непоправимый.

— Ты соображал ли, когда сделал это?

Его сын, которого ожидала такая блистательная карьера, и вдруг избирает для себя… Амур?

— Ты полез туда, куда других на аркане не затащить.

— Наверное, потому и полез, что другие не хотят… О чем спорим, папа? Я не вижу повода для твоих огорчений.

— Ты, балбес, газеты читаешь? — спросил его папа.

— Читаю.

— Но о том, что в Китае сейчас чума, слышал?

— Извещен. Немало.

— Тебе в барак захотелось? Или не знаешь, что офицеры, попав на Амур, бегут куда глаза глядят? Они считают себя на положении ссыльных. Флотилию и комплектуют из шулеров и пьяниц. А матросня — сплошь бунтари и революционеры!

Никита Коковцев спокойно отвечал:

— Зима там длинная, есть время для размышлений.

— Размышлять надо было раньше, а не тогда, когда твоим мониторам дровишек не хватит. Там и баб-то нет — одни шлюхи!

— Зато начальства там меньше, — договорил Никита.

Владимир Васильевич велел лакею заплатить музыкантам:

— Не могу слышать их тоску по Сахалину! — Озлоблясь на сына, он резал болонские колбаски, из-под ножа прыснуло янтарным жиром на брюки. Наконец ему показалось, что он нашел убедительный довод. — Как ты мог? — упрекнул он сына. — Оставил больную маму… ради чего? Ради этой дровяной флотилии?

— А ты, — резко ответил ему Никита, — оставил нашу мамочку… ради чего? Извини. Не хочу божий дар путать с яичницей.

Намек на отношения с Ивоной не образумил Коковцева:

— Вернись на Балтику… хотя бы ради мамы!

— Почему бы не вернуться и тебе… ради мамы?

— Ты приехал в Одессу изгадить мне настроение?

— Я приехал проститься перед отбытием на Амур…

И они простились. Вернувшись в гостиницу, Коковцев не мог скрыть от Ивоны своего душевного надрыва:

— Он уехал, и мы расстались подобно тому, как в Носи-Бе я простился с Гогою — навсегда… Если в этом и есть Божье провидение, то — кто виноват? Неужели я?

Ивона, лежа в постели, сосредоточенно жевала виноград. Красный сок пролился из угла ее мягких и дряблых