История всемирной литературы Т.7

«Итальянский период» ознаменовал и расцвет таланта Р. Браунинга. В 1855 г. вышла книга его стихов «Мужчины и женщины» (цитата из «Как вам это понравится» Шекспира: «Весь мир — театр, в нем все мужчины, женщины — актеры...»), в 1864 г. — «Dramatis Personae»

(«Действующие лица»). В этих сборниках вполне оформился творческий метод поэта. Самое же грандиозное его творение — написанная белым пятистопным ямбом поэма «Кольцо и книга» — увидело свет в 1868—1869 гг. Поэма огромна — свыше 21 000 стихотворных строк. Она представляет собой сложнейший композиционный контрапункт — серию из десяти монологов, написанных от лица разных персонажей. Читатель как бы включается в разноголосицу мнений (одно и то же событие в разных монологах подается по-разному, в зависимости от психологиии и идеологии говорящего), поначалу соглашаясь то с одним, то с другим, пока в конце концов не приходит к выводу, на который и нацеливал автор. Подобная структура будет характерна для многих произведений XX в.

Главное достоинство «Кольца и книги» — не в виртуозной композиции и не в проницательных психологических характеристиках. Перед нами — глубокая философская поэма. В ней поставлены проблемы любви, нравственности, социальной и материальной детерминированности человеческих поступков и, что важнее всего, трактуется проблема познаваемости объективной действительности. Браунинг считает, что реальность познаваема, когда в процесс познания вносится элемент поэтического воображения, вживания в ситуацию.

По глубине психологического анализа Браунинг не уступает самым крупным мастерам прозы XIX в. Поэт редко писал от первого лица, от собственного лирического «я». Почти каждая его вещь — монолог того или иного персонажа, как правило, человека иной эпохи и страны, ничем не похожего на автора — ни характером, ни общественным положением, ни взглядами (некоторые его стихотворения написаны от имени женщины). При этом поэт небеспристрастен: мы сразу понимаем, к кому из персонажей он питает симпатию, к кому — антипатию, над кем иронизирует...

Для Браунинга-поэта характерна тенденция к известному абстрагированию: он как бы отделяет изображаемую психологическую ситуацию от конкретно-бытовых и исторических ориентиров. Вот стихотворение «Патриот». Самоотверженного борца за права своего народа предали те, кого он считал друзьями и единомышленниками, его везут на казнь. Читатель не знает, где и когда происходит изображенное, но впечатление от благородно горькой поэзии не ослабевает. Или знаменитое стихотворение «Как привезли добрую весть из Гента в Аахен»: трое гонцов долгие часы бешено мчатся на конях, но цели достигает лишь один — тот, от чьего лица ведется рассказ. Приведен точнейший географический маршрут, действие, судя по всему, происходит в XVII в., а какая была весть, не сказано ни слова! Здесь для Браунинга главное — передать средствами поэзии атмосферу отчаянной скачки — состязания со временем, и эту задачу он решает блистательно. На протяжении всего творческого пути поэт разрабатывал несколько тематических лейтмотивов, и каждый из них образовал некую «фугу». Один из ведущих лейтмотивов — ненависть ко всякому деспотизму, ко всякой реакции — звучит вплоть до последней книги Браунинга «Азоландо» (1889), где в стихотворении «Imperante Augusto Natus Est» («Рожденный при правлении Августа») он выносит приговор тирании, доказывая, что в ней самой заложена ее обреченность.

Не менее важна для Браунинга тема творчества. В стихотворении «Токката Галуппи» он раскрывает упадок Венецианской республики конца XVIII в., обусловивший и ущербность музыки архиутонченного композитора Бальдассаре Галуппи, безукоризненной по форме, но безнадежно мертвенной: поэт, по своему обыкновению отделяя себя от рассказчика,

сравнивает Галуппи с «призраком-сверчком, скрипящим на пепелище». Следует подчеркнуть, что Браунинг писал о музыке и живописи с глубочайшим проникновением в специфику любого вида искусства; сказались его нереализованные таланты; впрочем, без актерского дарования он вряд ли достиг бы такой степени перевоплощения в облюбованных им персонажей!

Тема веры — также одна из ведущих в поэзии Браунинга. По мировоззрению он был позитивист или, скорее, агностик; всякое проявление религии как силы подавляющей и принижающей вызывало у него самую враждебную реакцию. Так, героиня, от лица которой написано стихотворение «Исповедальня», испанка, возлюбленная революционера (когда именно происходит действие, как это часто бывает у Браунинга, завуалировано), невольно выдает его планы монаху-исповеднику, а тот, попирая тайну исповеди, доносит властям. Революционера казнят, героиню заточают в тюрьму. Стихотворение заканчивается такими ее словами:

Так пусть узнает белый свет,

Что рая нет и ада нет!

И ныне, в сырости и мгле,

В темнице худшей на земле,

Я повторю одно и то ж:

Все ложь — и ложь — и только ложь! ^[1]

Пожалуй, самая сильная вещь из этого цикла — «Калибан о Сетебосе», написанная под влиянием «Происхождения видов» Дарвина, — рассуждения персонажа, взятого из шекспировской «Бури», о своем божестве Сетебосе; наперекор Библии поэт доказывает, что именно человек создал бога по образу и подобию своему!

Одна из главных антипатий Браунинга — человеческая половинчатость, нерешительность, способность идти на компромисс. Эта тема разрабатывается в таких произведениях, как «Статуя и бюст», «Юность и искусство» и другие. В трактовке этой темы Браунинг перекликается с творчеством Ибсена, прежде всего с драматической поэмой «Пер Гюнт», хотя, видимо, он не знал произведений драматурга.

Обращается Браунинг и к теме любви. Лучшее из данного цикла — написанное от первого лица и посвященное Элизабет Бэрретт стихотворение «Еще одно слово».

Едва ли не половина творческого наследия Браунинга посвящена Италии. Он активно поддерживал Рисорджименто, которому посвятил одно из своих лучших произведений — «Итальянец в Англии», состоял в дружбе с некоторыми вождями этого движения.

Стиль Браунинга контрастен стилю Теннисона; Браунинг не боится перебоев ритма, сложных, порою натянутых рифм, труднопроизносимых звукосочетаний, до крайности усложненного синтаксиса. Все это часто затрудняет восприятие его стихов: недаром еще при жизни поэта было организовано «Общество Браунинга», члены которого изучали «темные места» в стихах любимого поэта.

После «Кольца и книги» Браунинг наконец-то узнал всеобщее признание, но творчество его пошло на спад; помимо гипертрофии вышеупомянутых особенностей, затрудняющих восприятие произведений, в нем возобладало многословие. Это сказалось даже в таких интересных его вещах, как резкая сатира на Наполеона III — «Принц Гогенштиль-Швангау» (1871). Но и у позднего Браунинга были произведения, достойные поры его расцвета. Поэт дожил до преклонных лет, не изменив благородным идеалам, которым следовал всю жизнь, сохранив непоколебимую веру в силу человеческого разума и человеческого творчества.

Мэтью Арнолд (1822—1888) — совершенно иная поэтическая индивидуальность. В отличие от Браунинга, он строг, сдержан, порою даже суховат, но неизменно гармоничен. Сын знаменитого педагога, Арнолд получил высшее образование в Оксфорде, где впоследствии преподавал. Он выпустил ряд книг по педагогике, содержащих резкую критику английской системы обучения.

Уже в первой поэтической книге Арнолда «„Заблудившийся гуляка“ и другие стихотворения» (1849) четко проявились главные черты его творческой индивидуальности: ясность мысли, счастливое сочетание афористики с яркой пластичностью изображений, изысканность ритмов. Большое стихотворение, давшее название всему сборнику, написано верлибром, в котором ощущается влияние Гёте, едва ли не любимейшего поэта Арнолда, большого знатока и ценителя немецкой культуры. Был включен в книгу замечательный сонет «Шекспир», одно из лучших стихотворений о Шекспире.

В этой книге отчетливо выразилось мировоззрение Арнолда, его неприятие мира буржуазного чистогана, мещанской скуки, хаотичности бытия и сознания современного человека. Отсюда эллинизм Арнолда, видевшего в людях античной Греции идеал гармонии, уравновешенности. И при обращении Арнолда к европейскому средневековью («Тристан и Изольда»), к Востоку («Сохраб и Рустем»), к скандинавской мифологии («Бальдер мертвый») ярко проступает органическая враждебность поэта окружающему его укладу жизни.