Грабеж

ас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:

- Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?

- Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.

- Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?

- Ваши орловские подлеты на льду сняли.

- То-то мы слышали, как вы "караул" кричали. Я и говорила сестрице: "Вышли трепачей - я будто невинный Мишин голос слышу".

- Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли - от нас бы и звания не осталось... Нет, это не мы "караул" кричали, а воры; а мы сами себя оборонили.

Маменька с тетенькой вскипели.

- Как? Неужели и Миша силой усиливался?

- Да Миша-то и все главное дело сделал - он только вот мою шапку упустил, а зато часы отнял.

Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:

- Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?

- Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.

- Да все равно и теперь картуз сняли.

- Ну, теперь еще что!.. Картуз - дело наживное.

- Разумеется - слава богу, что ты часы снял.

- Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! - сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.

- Ну, уж это напрасно.

- А нет-с! Пусть, шельма, помнит.

- Часы-то не испортились?

- Нет-с, не должно быть - только, кажется, цепочку оборвал.

И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают :

- Да это чьи же такие часы?

- Как чьи? Разумеется, мои.

- А ведь твои были с ободочком.

- Ну так что же?

А сам смотрю - и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног - овечка...

Я весь затрясся.

- Что же это такое??! Это не мои часы!

И все стоят, не понимают.

Тетенька говорит:

- Вот так штука!

А дяденька успокаивает:

- Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.

Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.

Я подскочил со свечой и вижу - они самые, мои часы с ободочком... Висят, как святые, на своем месте!

Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл...

- Господи! да кого же это я ограбил!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Маменька, тетенька, дядя - все испугались, прибежали, трясут меня.

- Что ты, что ты? Успокойся!

- Отстаньте,-говорю,-пожалуйста!