Томас Манн и русская литература

Обдумывая эту работу, Т. Манн сопоставлял Чехова со своими любимыми русскими учителями — Толстым и Достоевским — и приходил к неожиданным выводам. В краткости чеховской новеллы, в сдержанности чеховской манеры есть и свои художественные преимущества в сравнении с искусством обоих великих романистов. Манн задумывается над тем, «какую внутреннюю емкость, в силу гениальности, могут иметь краткость и лаконичность, с какой сжатостью, достойной, быть может, наибольшего восхищения, такая маленькая вещь охватывает всю полноту жизни, достигая эпического величия, и способна даже превзойти по силе художественного воздействия великое гигантское творение, которое порой неизбежно выдыхается, вызывая у нас почтительную скуку» (10, 515). В Чехове — человеке и художнике — Томаса Манна необычайно привлекала скромность, отсутствие какой бы то ни было претенциозности. Чехов отвергал «деспотическое проповедничество» — даже и когда оно исходило от человека столь великого, как Толстой. И сам он, мастер короткого рассказа, сумел дать по-своему широкую, по-своему беспощадную картину жизни. «Все его творчество — отказ от эпической монументальности, и тем не менее оно охватывает необъятную Россию во всей ее первозданности и безотрадной противоестественности дореволюционных порядков» (10, 539).

Томасу Манну глубоко симпатично недоверие Чехова к либерально-гуманитарной фразе, ко всяким самодовольно-реформистским рецептам. Умонастроению Т. Манна в последние годы его жизни был близок чеховский скепсис, связанный с глубокой нравственной тревогой, с постоянной неуверенностью: «Не обманываю ли я читателя, не зная, как ответить на важнейшие вопросы?» (10, 517).

Произведения Чехова наталкивали Т. Манна на размышления о художественной иронии: в этом плане он чувствовал в чеховском творчестве нечто близкое своему собственному. По мысли Томаса Манна, ирония, лежащая в основе искусства — и не только чеховского, — представляет естественную, морально вполне оправданную, реакцию художника на сложность жизни. Ведь в реальной жизни есть много проблем, которые не поддаются быстрому и легкому решению: лучше интонация иронии, легкой неуверенности, чем самоуверенное провозглашение сомнительных истин.

И вместе с тем Томас Манн с большим сочувствием отмечает социальную остроту чеховского творчества. Чехов «осуждал всех бездельников и тунеядцев», он выносил «суровый приговор буржуазно-капиталистическому обществу» (10, 531). «Чехов не имел никакого отношения к рабочему классу и не изучал Маркса. Он не был, подобно Горькому, пролетарским писателем, хотя и был поэтом труда. Однако он напел такие мелодии социальной скорби, которые брали за душу его народ…» (10, 536).

Мечта чеховских героев, например, Саши в «Невесте», — о прекрасном будущем во многом наивна, расплывчата. Но, спрашивает Манн, «нет ли в его мечте о «громадных, великолепнейших домах, чудесных садах и фонтанах необыкновенных», которые поднимутся на месте отжившего, ожидающего своего конца города, чего-то от пафоса строительства социализма, которым современная Россия, несмотря на весь вызываемый ею страх и враждебность, столь сильно впечатляет Запад?» (10, 536).

Эти строки знаменательны. Тут у Томаса Манна отмечена связь между гуманными идеями русской классической литературы и строительством социализма в Советском Союзе.

Летом 1955 г., за несколько недель до своей кончины, Томас Манн приехал в ГДР для участия в Шиллеровском юбилее, произнес на торжественном собрании в Веймарском театре свое «Слово о Шиллере». На обеде, устроенном деятелями культуры ГДР, Томас Манн встретился с делегацией советских писателей. Литовский писатель Антанас Венцлова опубликовал впоследствии свои воспоминания об этой встрече.

Томас Манн был рад услышать от Венцловы, что его книги пользуются неизменно широкой популярностью в Советском Союзе, он расспрашивал собеседника о новостях советской жизни и литературы, сказал, что ему хотелось бы побывать в СССР. Разговор зашел и о классиках — о Тургеневе, Гоголе, Толстом, Чехове. Антанас Венцлова приводит слова, услышанные от Томаса Манна: «Такого глубокого гуманизма, каким была проникнута русская литература, святая русская литература, как я ее назвал в одной из моих ранних повестей, вообще не существовало нигде и никогда в мире».

Сколь бы ни был сложен путь, пройденный Томасом Манном, его облик, как художника и человека, отмечен большим внутренним постоянством. Это постоянство сказалось и в многолетней его привязанности к русской литературе.